Шатровы (Книга 1)

Да! Он полностью понимал, какой шаг был совершен им сегодня! Ведь за все время своего царствования, с тех пор, как принужден был двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот шестого года созвать I Государственную думу, это впервые царь прибыл в Думу, а не она к нему! Доселе господа народные избранники перед открытием думских работ должны были являться в Зимний дворец на поклон, дабы выслушать напутственное слово своего монарха.

И вот он сам пожаловал сегодня к ним, сам открывает Государственную думу!

После молебна царь держал слово к ее членам.

Трудно выходили из его сдавленного волнением горла приветственные слова, ох, как трудно! Речь его пресекалась. Заметно было, как вздрагивает левая его рука, сжимая фуражку и перчатки. Правая, как бы в легкой ритмической судороге, нет-нет да и схватится за широкий пояс.

— Господа члены Государственной думы! Мне отрадно вместе с вами вознести господу богу благодарственные молитвы за дарованную им нашей доблестной России и нашей доблестной армии на Кавказе славную победу.

Счастлив также находиться посреди вас и посреди верного моего народа, представителями которого вы являетесь…

От всей души желаю Государственной думе плодотворных трудов и всякого успеха!..

Боже, что поднялось! Потрясавшийся некогда пирами и оргиями светлейшего князя Тавриды Потемкинский дворец, некогда на полтора столетия заглохший, теперь гремел от громового «ура», от возгласов неистового и сладостного для самих орущих, внезапно прорвавшегося верноподданнического восторга господ депутатов.

Кричали не только Марков второй, Пуришкевич, Шульгин, Левашов кондовые монархисты, — орали «ура» и октябристы, и кадеты, и некоторые из меньшевиков, благо по голосу в общем реве и возгласах не узнаешь, кто именно орет.

Но голоса всех покрыл органный, глубокий, стенопотрясающий бас самого председателя Государственной думы — слоноподобного, с большой, коротко остриженной головой, Михаила Александровича Родзянко.

Он и выступил от имени всех с ответным словом государю:

— Ваше императорское величество! — Тут в голос его пробились слезы. — Глубоко и радостно взволнованные, мы все, верноподданные ваши члены Государственной думы, внимали знаменательным словам своего государя. Какая радость нам, какое счастье: наш русский царь — здесь, среди нас!

Великий государь!

В тяжелую годину еще сильнее закрепили вы сегодня то единение ваше с верным своим народом, которое нас выведет на верную стезю победы.

Да благословит вас господь бог всемогущий.

Да здравствует великий государь всея Руси!

И едва он окончил — снова несмолкаемое, восторженное, верноподданническое «ура».

Высясь головою над всеми, Родзянко, как перед хором, взмахнул руками, и господа депутаты запели "Боже, царя храни".

Да! Не было здесь на эту пору большевистской пятерки депутатов: не так бы закончилась эта встреча!

…В эти самые дни там, в Сибири, на далеком Тоболе, Арсений Тихонович Шатров читал вслух своей Ольге Александровне сообщение об этой встрече царя с Думой. Вдруг газетный лист задрожал у него в руках, голос набух слезами, и он вынужден был отложить газету. Жена с тревогой вскинула взор на него. Потом поняла все и молча ждала, ни о чем не спрашивая, когда он заговорит сам.

Помолчав, Арсений Тихонович справился со своим душевным волнением. Он торжественно выпрямился. Взор его был устремлен над ее головою куда-то вдаль, словно бы взором этим он пытал грядущее. Истово перекрестился. И с такой тоскою, с такой требовательной, неотступной верой вдруг вырвалось у него:

— Поумнел! Он решительно поумнел. Господи, неужели Россия будет спасена?!

Часть третья

Невесел, временами угрюм стал Костя Ермаков. Не слыхать стало и на плотинных работах его шуток с беженками — девчатами из Белоруссии, все еще не по-сибирски застенчивыми, а с ним, с Костей, бойкими на ответ и неожиданно шустрыми.

Не слыхать стало и притворно-сердитых его покриков на несмелых возле водосвала, нерасторопных на плотине, долговязых выростков, которые теперь, чуть ли не сплошь, позаменяли на шатровских помочах опытных своих отцов, ушедших в солдаты.

А его, этого ясноглазого паренька, с белыми, как лен, волосами, вечно развеянными быстротой его движений, румяного и коренастого, со звонким хохотом и шуткою на устах, больше всего и любили на мельнице как раз за эту его приветливость и веселость. Костенька — Веселая Душа, такое ему и определение вышло от всего здешнего люда.

Так что все заметили в нем перемену. А вперед всех, конечно, сам Арсений Тихонович Шатров. Да он и причину, не сомневаясь, подозревал.

У Шатрова был обычай: со служащими, в которых полагал ближайших своих помощников, с теми всегда и при всех обстоятельствах — полная искренность отношений: "Не хочешь служить — скажи, отпущу по-хорошему. Обидел я чем тебя — не таи: исправлю. Горе какое, беда — поведай хозяину: доброму работнику в поддержке никогда у меня отказа не будет!" Так и говорил.

А здесь причину Костиной угрюмости и тоски считал настолько самоочевидной, что откровенности от него и не ожидал: "История с братом Семеном, конечно!"

И решил объясниться.