Шаутбенахт

«…Лучший дельфинариум в мире…» И только она сказала — о шапито, расписанном, оказывается, известным художником, — как автоматная дробь забила над наивными крестьянками. И Юра, и остальные невольно присели, зажав ладонями уши и прижавшись друг к другу, — да так уж и остались: чем не горстка военнопленных с руками на затылке? Откуда-то повалил дым, запахло ладаном. Юра испугался меньше, чем это можно было предположить. Вначале — потому что ничего не понял, потом наоборот — поняв, что злоумышленники — те самые ребята в кипах. С ходу подумал о разбое: деньги, драгоценности. Но клич «Лет май пипл гоу!» окончательно прояснил ситуацию. Пока говорилось по бумажке (о чем? Ну о чем могло говориться — о таких, как Юра, евстевственно), общее чувство было: «Во дают! На Эйфелевой башне!» Что-то Юре подсказало: лучше сейчас сообщить им, прямо на иврите, каком ни есть, что так и так, и он тоже — препуций ему папаша, правда, не состриг, но это мелочи жизни, — а вообще-то он свой, беэр-шевский. Но чем дальше в лес и чем отчетливей в том лесу виделась рабская пригнетенность славян, на корточках сидевших, тогда как англосаксы, хоть и приутихшие, но стояли (и посылки им будут слать через Красный Крест, и Женевская конвенция будет соблюдаться), — так вот, тем страшнее становилось высунуть голову: получит с размаху по кумполу, еще прежде, чем пикнет (а если стрельнут, по тому же кумполу?). К тому же переводчица стала о чем-то с ними разговаривать по-французски. Эти фрэнки[44] все по-французски шпрехают — для Юры это не было новостью. Новостью было видеть черных в роли защитников русской алии. Наняли, подумал Юра. Кипеш небольшой устроить. Защитнички, бля.

Избави меня, Боже, от друзей — это был тот самый случай. Что влип в историю (а может, попал в Историю?), Юра понял, когда действительно они остались сидеть — одни. Горсткою вражеских пленных.

Русские, надо сказать, были смелые женщины — они воспринимали произошедшее с покорностью фаталисток, — Юра представил себе, как по возвращении в Беэр-Шеву напишет об этом в газету, некоторые предложения уже составлялись сами собой. Но потом стало тревожно и уже было не до газеты. Террористы, правда, не обращали на заложников — и на Юру, в частности, — ни малейшего внимания, но вид имели остервеневший — только сунься к ним, таких п…лей накидают.

Теперь они изменили диспозицию: один у лифта, двое держали оборону наверху — боялись атаки с воздуха? И один без умолку трещал что-то в телефон. Под лестницей, возле уборной — чисто по-французски, — был телефон (служебный, в железной «аптечке»).

— Ой, девушки, из пулемета — в самое ухо, зараза такой! Ничего не слышу, — сказала Люба Отрада, жалобно и хитро — жалилась, допустим, перед чужим, перед Юрой, а хитрила?.. Поди там разбери. Как Шевцова с Громовой, краснодонки, сидели они, обнявшись с Гордеевой, — вот-вот запоют.

Но запела, по своему обыкновению, Петренко, — а у нее всё в одну дуду, все про то же.

— Это выходит, что им всем дан приказ на запад, а мне в другую сторону? — и запела:

Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону-у,
Дай-ка я тебя, Любаня,
Напоследок еб… — извини, журналист, — …обниму-у.

И пошла кадрить террористов.

— А теперь чего? — спросил кто-то недовольно.

Могло сложиться впечатление, что к такому повороту событий женщины были готовы скорей, чем Григорий Иваныч. Его шляпа валялась, так и не поднятая им, правый висок вернул левому заем, который по-китайски свисал к скуле. Сам он направлялся снова в туалет. Шел на цыпочках — опоздавшим к началу доклада. Кричавший в телефонную трубку «номер первый» посторонился, пропуская его.

Юра начал потихоньку обособляться, чтобы как-то дать понять террористам: он не с ними — а с ними. Но не успел — увидел раскачивающуюся сетку, перерезанную проволоку… У Юры упало сердце, и он судорожно прижался к чему-то. (К Сычевой Рае. Вообще же, не видавший, как террорист орудовал садовыми ножницами, он решил, что это от пуль.)

— Слушай, Валя. Ты помолиться можешь… ну, по-вашему?

Зайончик кивнула. Сперва пошептала про себя — все, вспомнила:

— Ойче наш ктурыщ ест в небе швенч щел имел твое пшийч крулевство твое бонч воля твоя яко в небе так и на жеми хлеба нашего повшеднего дай нам джишай и отпущч нам наше вины яко и мы отпущаемы нашим виновойцам и не вуч нас на покушение але нас збав одэ злего амен.

— А ты понимаешь?

— Нет, — призналась Зайончик.

Тихий ангел… которого Наука тут же спугнула. Ох, не любит она весь этот зайончик:

— Ха! Ха! Ха! Корреспондент, верно, в Раю влюбился — смотри, как к ней приплюсовался.

— А?.. — Задумавшаяся Сычиха сморгнула и лишь снисходительно глянула на соседа: мол, ничего-ничего, если тебе так спокойнее…

— Идет, — шепнула Надя.

Переводчица — мимо них прошла было, но, передумав, вернулась спросить, как им.

— Хорошо все, спасибо. Вот только Григорий Иваныч в туалете все маринуется. Ему б на клизьму направление в медчасть дать.