Шаутбенахт

У той да у коечке с девицею лежи,
С зазнобой сердца наболевшего,
Лежи да любу свою стережи.

— Кто будет его люба? — спросила Трушина.

— Сычиха, кому ж еще-то, — согласились между собою говномесилки. — Давай, Рай, пой.

Решение было справедливым, и Сычева не заставила себя упрашивать.

А люба те споет,
Споет песню во черед,
Ту, что пели наперед,
В страхе к сердцу-то прижмет.

Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.

Юра уже совсем пришел в себя, но продолжал лежать. Ему было хорошо.

За то время, что он был в беспамятстве, произошли кое-какие события. Ну, во-первых, то, что сам он был найден бездыханным, уже как-никак являлось событием. Дохлый скорпион не опасен (они опустили сразу автоматы), дохлый, он мог вызвать только желание тронуть себя носком башмака, повернуть — чтоб лучше рассмотреть. Заложницы снесли его в более спокойное место — вниз по матушке по лесенке, где окружили вниманием, ему даже в этот момент не снившимся. Переводчицу, когда она хотела взглянуть, что с Юрой, близко не подпустили.

Другое событие — вертолет. Он покружил и оглушительно завис — совсем рядом, на уровне площадки — трап перекинь и переходи. Террористов это не испугало, они были герои. Едва лишь черной точкой (мухой в окне) зажужжал он вдали, террористы заставили Григория Иваныча и переводчицу прикрывать их своими телами. (И о террористах, наверное, надо что-то сказать. Характерами их не удостоим, только характеристиками — техническими. 1) Владеет французским, продолжительность текста минут двадцать, потом сначала. Умеет говорить по телефону. Стреляет. 2) Говорит на иврите, обратной связи нет, христианин. Стреляет. 3) Стреляет. 4) Стреляет.)

— Переведите ему, что душит, чтоб не так сильно душил… Ну будьте же человеком… — Переводчица что-то сказала, как харкнула. Григорий Иваныч как закричит не своим голосом: — Что же вы, а? За что же это вы?

— Сами знаете.

Странное это было зрелище — диалог двух голосов, одинаково зажатых колодками чужих локтей (видно, все же неодинаково). Это как если представить себе: в старину, в каком-нибудь Кадисе, пара голов на концах бушпритов ведет между собой разговор. Только в реве налетевшего ветра — не мотора.

— Я человек невоенный.

— Замолчите, уши вянут слушать.

— Но я шел по линии обкома. Мне было сказано русским языком: работа партийная. А на другое я не тренированный, вы знаете.

— Вы ходили к Трушиной, чтоб она вам погадала? Язык распустили?

— Даю вам слово коммуниста: кроме как…

— Вы погубили всех. Страшный будет финал.

Удушаемый, Григорий Иваныч снова топтал упавшую шляпу. Вертолетный ветер в ярости трепал одинокую прядь на его лысине — словно то был одинокий носок, позабытый на бельевой веревке. Пилот подает знаки, их смысл ясен. К тому же, перестав на минуту свой «поток сознания» сливать в телефон, взбежал по ступенькам условный «номер первый» и подтвердил: доставлен требуемый груз плюс предметы для гуманитарного употребления. Спустят «паучком». «Номер третий» взобрался на плечи «номера первого», как на демонстрациях, когда жгут флаги, и перерезал у себя над головой проволоку — перерезал раз двадцать по меньшей мере. В том месте, где кусок сетки отвалился, небо перестало быть в квадратик. С вертолета на тросе были спущены один за другим: тюк с одеялами, контейнер с закуской и четыре огромных рулона, до сего момента хранившиеся в багажном отделении вокзала… Юра прибыл на Лионский? А это все лежало на Гар дю Нор — значит, откуда оно ехало? (Лучший способ ввести в заблуждение — не заметать следов.) Четыре рулона предполагалось раскатать и свесить, по одному с каждой стороны Эйфелевой башни, — это были транспаранты на четырех языках, размером 40 х 5, всему миру на прочтение:

Let my people

Отпусти мой народ

Laisse partir mon peuple

Юра лежал себе, слушал пение сирен — трудно сказать, ловил ли кайф, — да как спохватится: паспорта! деньги! Схватился — нет, лежат вроде бы там, куда положил…

— Ха-ха-ха! — дружно грохнули все. И пошли комментарии, скабрезные по форме, фрейдистские по содержанию.

— Правильно, Коля, самый раз переучет у себя в портках сделать.

— Ну как, ничего, Николай Угодник, не забыл? Все на месте?

— Да не смущайте человека. В вас, бабах, стыда-то с воробьиную соплюшку.

— А может, вовсе и не в нас с воробьиную соплюшку. Ну что, корреспондент, на месте женилка?

— Без свистка не свисти, а без женилки не женись.

— А без рожалки не рожай, — съязвила Валя Петренко — «с сознанием дела», за что Чувашева (рыжая, Соломонов суд, у которой мертвый ребенок родился) чуть не вцепилась ей в глаза. — А чо ты, а чо ты — а чо я такого сказала?