Щастье

Собираясь уходить, я вижу мелькнувшую в конце коридора тень, и всё приходится начинать заново. Призрак не может не показаться — точно так же я не могу сделать вид, что ничего не увидел, — но этот, показавшись, уклоняется, прячется, дразнит. Я бегу следом, пытаюсь подстеречь, перехватить. Каблук скользит на линолеуме; сердце колотится в горле. Я весь в поту, когда загоняю привидение на самый верх, на чердак, и через оглушительно разбившееся оконце (стеклянные брызги летят плотно, как вода фонтана) на крышу. Там он стоит на краю, поворачивается ко мне то ли застенчиво, то ли нехотя, и я наконец вижу его лицо и вижу, что это Кропоткин.

Я стою перед черным провалом, на фоне которого всё чётче и откровеннее вырисовывается такая знакомая фигура, и знаю, что никакая на свете сила не заставит меня сдвинуться с места.

«Помоги мне, — кричало у меня в ушах, — помоги!»

Я заморгал, приходя в себя, потом провёл рукой по лицу. Всё было мокрое: лицо, волосы, шея, рубашка на груди. Видимо, на меня вылили ведро воды. Или не одно.

— Очнулся.

Я попробовал приподняться. Чьи-то руки тут же сунули мне под голову свёрнутую куртку.

— Лежи, лежи.

Я лежал на полу, надо мной стоял Канцлер, рядом на корточках примостилась Ольга. Они переглянулись.

— Разноглазый! — позвал Канцлер. — Что мы должны делать? Воды? Спиртного?

— Ничего не надо. Сейчас я отдышусь.

— Вас можно перенести на диван?

— Отчего же нельзя? Спина-то не сломана.

— Хотела бы я знать, чтов тебе сломано.

— Ольга! — одернул её Николай Павлович. Вдвоём они перетащили меня быстро и довольно ловко. Ольга наклонилась что-то оправить. Канцлер положил руку ей на плечо.

— Оставь нас.

Выражение её лица изменилось, но она смолчала, вскинула голову и удалилась. Канцлер устроился у меня в ногах.

— Я догадываюсь, почему так вышло, — сказал он медленно. — Вы его хорошо знали. Он… ваш друг?

— У меня нет друзей.

— Вот уж не знаю, — заметил Канцлер серьёзно. — Но вы должны делать своё дело, я должен делать своё дело, даже этот анархист, наверно…

— Нет. Этот анархист ничего никому не был должен.

— Да? Такое бывает? Но я хотел сказать, что рано или поздно то, что мы должны, приходит в противоречие с нашими личными чувствами. Каждый делает свой выбор, но любой выбор между долгом и чувством нас ломает. Что бы мы ни выбрали, мы никогда не будем прежними. И счастливы не будем тоже.

— Но вы-то всегда делаете правильный выбор?

— Правильного выбора не существует.

— И вы так спокойны?

— Потому что я смирился. В конце концов, что такое счастье? Пустяк, безделица. Как это… да, девичья игрушка. Ваш друг анархист говорил вам, что человеческая личность важнее всего? Неба и земли, общества и времени? Эта маленькая, жалкая, ничтожная личность, нетвёрдая в вере, неверная в любви, безжалостная в своем малодушии…

— Вообще-то он говорил, что важнее всего гармония.

— Для человека гармония невозможна.

Я зевнул.

— И что будем делать?

— Как что? Я выполню свой долг, вы — свой.

— Конечно, — кивнул я, — раз уж это мой бизнес. Но я не уверен, что смогу.

— Вы неточно формулируете. Вы не уверены, что захотите. Ваши личные чувства…

— Я не думаю, что у меня есть личные чувства.

— Они есть у всех.

— Что до формулировок, — сказал я, — то вы тоже недоговариваете. Я ведь видел ваше счастье.

— Чтобы понять, недостаточно увидеть, — холодно отпарировал Канцлер. — Я не говорил вам, что не хочу быть счастливым. Я сказал, что это не имеет значения.

— Что же тогда имеет значение?

— Готовность идти до конца, — ответил Канцлер, поднимаясь. — Только это. И вы тоже пойдёте, Разноглазый. Идти-то вам всё равно больше некуда. Полежите пока. Я распоряжусь приготовить вам комнату. Вы не доберётесь до дома в таком состоянии.

— Нет-нет, — сказал я. — Доберусь. Пойду до конца, до родной постели.

3

Я заметил, что радостных стало больше и они стали гораздо агрессивнее. Женщины боялись ходить даже по трое. Радостные подкрадывались или выпрыгивали из кустов, из-за угла, из-под припаркованной машины — и отнимали сумки с продуктами, одежду. Являвшиеся порою на крики менты, поглумившись, лишали жертв нападения денег и чести, резонно полагая, что и это спишут в ближайшем рапорте на радостных. Наконец обыватели выразили свое недовольство, закидав грязью и чем-то гнилым ворота администрации. Менты после этого стали осторожнее, ну а радостным было всё равно.

Я шёл из аптеки, когда увидел целую шайку, наседавшую на какого-то паренька. Тоненький пацан молча, сосредоточенно отбивался. Я поднял обломок кирпича и перешёл дорогу. Не сразу, но победа досталась нам. Помогая пацану отряхнуться, я взглянул на него внимательнее.

— Дядя! Ты чего здесь?

— Так, ничего. Кропоткина ищу.

— Почему у нас?

Дядя потерянно поднял (подняла?) глаза.

— Не только у вас.

Я задал вопрос, который не давал мне покоя:

— Слушай, Дядя. Ты меня извини, конечно, но ты парень или девушка?

Ответом мне был ненавидящий взгляд.

— Ага. Значит, девушка. Тогда пойдем позавтракаем. Расскажешь, что происходит.

— А парню ты бы что сказал? «Пойдем выпьем»?

— Нет, «пойдем пообедаем». Парни-то прожорливее, завтраком не накормишь. Сама понимаешь.