Щегол

Гибрис: греческое слово, которое часто попадалось мне в тренировочных тестах, но в самом экзамене не встретилось ни разу. Я вместе с пятью тысячами абитуриентов бился типа за одно из трехсот мест, но если я пролетал, то не знал, что тогда будет, вряд ли я вынесу, если придется тащиться в Массачусетс и жить у этих Унгереров, про которых мне вечно зудел мистер Брайсгердл, у этого добренького директора и его “команды”, как их называл мистер Брайсгердл, мамаша и трое сыновей, которые представлялись мне верзилами-качками, улыбающейся во весь рот вереницей малолетних подонков, которые в старые дурные времена с жизнерадостной пунктуальностью избивали нас с Энди, заставляя жрать с пола комки пыли.

Но если я завалю экзамены (или, точнее, не сдам их настолько хорошо, чтобы попасть на этот курс), что же мне тогда придумать, чтобы остаться в Нью-Йорке? Надо было, конечно, ставить перед собой более реалистичную задачу, нацелиться на какую-нибудь пристойную школу, куда у меня по крайней мере был бы шанс поступить. Но мистер Брайсгердл так вцепился в идею про школу-пансион, в свежий воздух и цвета осени, в звездное небо и радости сельской жизни (“Стейвесант. Ну зачем тебе торчать здесь и поступать в Стейвесант, когда можно сбежать из Нью-Йорка? Размять ноги, дышать полной грудью! Жить в семейной обстановке!”), что я вообще старался держаться от школ подальше, даже от самых лучших.

– Я знаю, какого будущего для тебя хотела бы мама, Теодор, – без конца повторял он. – Она хотела бы, чтоб ты начал все заново. В другом городе.

Он был прав. Но как мне было ему объяснить, что в череде хаоса и бездушия, которая началась после ее смерти, эти прежние желания утратили всякий смысл?

Погрузившись в размышления, я завернул за угол к метро и, выуживая из кармана проездной, заметил заголовки на газетных стойках:

ПРОПАВШИЕ МУЗЕЙНЫЕ ШЕДЕВРЫ НАЙДЕНЫ В БРОНКСЕ.

СТОИМОСТЬ ЭКСПОНАТОВ ИСЧИСЛЯЕТСЯ МИЛЛИОНАМИ!

Я так и застыл на тротуаре, с обеих сторон меня обтекали потоки жителей спальных районов. Потом – оцепенело, чувствуя, будто на меня все так и смотрят, с колотящимся сердцем – я прошел назад к стойке (правда ведь, если подросток моего возраста покупает газету, то это совсем не так подозрительно, как кажется?) и кинулся через дорогу, к скамейкам на Шестой авеню, чтобы ее прочесть. В одном из домов в Бронксе полиции по анонимной наводке удалось найти три картины – Георга ван дер Мейна, Вибранда Хендрикса и Рембрандта, все они пропали из музея после взрыва. Картины были найдены на чердаке, их завернули в фольгу и засунули между запасных фильтров для системы центрального кондиционирования. Сам вор, его брат и теща брата, которой принадлежал дом, взяты под стражу и могут быть отпущены под залог, если их признают виновными, то каждого из них ждет тюремное заключение общим сроком до двадцати лет.

Статья была на несколько полос, с хронологической шкалой событий и диаграммами. Вор – врач со скорой помощи – подзадержался после сигнала покинуть здание, снял картины со стены, завернул их в простыню, спрятал под складной переносной каталкой и, никем не замеченный, вышел вместе с картинами из музея. “Он брал картины, даже не представляя их ценности, – рассказывал в интервью сотрудник ФБР. – Просто схватил первое, что попалось под руку. Когда он принес картины домой, то не знал даже, что с ними делать, поэтому посоветовался с братом, и они с ним спрятали полотна дома у тещи брата, которая, по ее словам, ничего об этом не знала”. Немного порывшись в интернете, братья, судя по всему, поняли, что знаменитейшего Рембрандта просто так не продашь, и следователи вышли на их тайник на чердаке как раз тогда, когда братья пытались продать одну из картин калибром поменьше.

Но мне в глаза бросился заключительный абзац статьи – так, будто он был набран красным шрифтом.