Щегол

– Господи боже… – Шаткий весенний день, мимо меня проносятся бегущие по домам школьники, а я стою там, будто меня огрели обухом, растерявшись, как после несмешного розыгрыша. Все эти годы я часто думал об Энди, а пару раз мы с ним практически разминулись, но после того, как я вернулся в Нью-Йорк, мы так ни разу и не встретились. Я был уверен, уж как-нибудь увижу его – увиделся же я с Вином, и с Джеймсом Вильерсом, и с Мартиной Лихтблау, и еще с кой-каким народом из старой школы. Но хоть я и часто раздумывал, а не снять ли трубку, не звякнуть ли ему – но отчего-то так этого и не сделал.

– Ты как, нормально? – спросил Платт, потирая затылок, по виду – растерялся он не хуже моего.

– Эээ… – Я отвернулся к витрине, пытаясь взять себя в руки, и мой прозрачный призрак обернулся ко мне – в стекле меня огибали толпы прохожих.

– Господи, – сказал я, – поверить не могу. Не знаю, что сказать.

– Ты уж прости, что я вот так на тебя это все вывалил посреди улицы, – сказал Платт, почесывая подбородок. – Ты как-то засучил жабрами.

Засучил жабрами: фразочка мистера Барбура. Я с болью вспомнил вдруг, как мистер Барбур рылся у Платта в комоде, предлагал зажечь у меня камин. Господи, это ж надо такому было приключиться.

– И отец тоже? – спросил я, заморгав так, будто я крепко спал, а меня растолкали пинками. – И отец тоже, ты сказал?

Он оглянулся, вздернул подбородок – ожил на мгновение тот заносчивый Платт, которого я помнил, – потом поглядел на часы.

– Слушай, найдется у тебя пара минуток? – спросил он.

– Ну-у…

– Пойдем-ка выпьем, – сказал он, с размаху припечатав меня рукой по плечу, так что я аж дернулся. – Я тут знаю одно тихое местечко на Третьей авеню. Как на это смотришь?

2

Мы сидели в почти пустом баре – популярном некогда кабаке, обшитом дубовыми панелями, где припахивало жирком от гамбургеров, а по стенам висели вымпелы Лиги Плюща, и Платт говорил – бессвязно, монотонно и так тихо, что мне изо всех сил приходилось напрягать слух.

– У папы, – сказал он, уставившись в стакан джина с лаймом, любимого напитка миссис Барбур, – мы изо всех сил избегали разговоров об этом, но… Бабушка называла это химическим дисбалансом. Биполярное расстройство. Первый случай или приступ, уж называй как хочешь, с ним произошел в Гарвардской школе права – на первом курсе, до второго он так и не доучился. Вдруг какие-то безумные прожекты, всплески энтузиазма… На занятиях он вдруг стал всех перебивать, вести себя задиристо, засел за сочинение какой-то эпической поэмы – на целую книгу – про китобойное судно “Эссекс”, а в поэме белиберда одна, а не стихи, и тут еще сосед его по комнате, который, похоже, и оказывал на него самое благотворное влияние, уехал на целый семестр учиться в Германию, ну и… Дед сел на поезд, поехал в Бостон его забирать. Его арестовали за то, что он развел костер возле памятника Сэмюэлу Элиоту Моррисону на авеню Содружества и еще отбивался потом от полицейского, который пытался его задержать.

– Я, конечно, знал, что с ним не все ладно. Но не думал, что до такой степени.

– Ну как? – Платт поглядел в стакан, потом одним глотком осушил его. – Это было еще задолго до моего рождения. Когда они с мамой поженились, все переменилось, он долго сидел на таблетках, хотя бабушка после всего, что случилось, вечно была с ним настороже.

– После всего – чего?

– Ох, мы-то, внуки, с ней всегда ладили, – поспешно добавил он, – но ты и представить не можешь, сколько от отца по молодости было бед… Он спустил какую-то кучу денег, сплошные ссоры и припадки, какие-то отвратительные неприятности с несовершеннолетними девочками… Он потом поплачет, попросит прощения – и опять все по новой… Бабуля вечно обвиняла его в том, что у деда случился сердечный приступ, мол, они без конца орали друг на друга у деда в конторе – и бух! Но с таблеточками он был чистый агнец. Замечательный отец – ну, сам знаешь. С нами, с детьми – замечательный.

– Он был чудесный. Я таким его помню.

– Ну да, – Платт пожал плечами, – это он мог. После того как они с мамой поженились, он какое-то время не сбивался с курса. А потом – не знаю, что стряслось. Понаделал каких-то бездумных вложений – первый звоночек. По ночам названивал каким-то нашим знакомым – стыда не оберешься, в таком вот все духе. Воспылал романтической страстью к студентке, которая у них в конторе проходила стажировку, – мамочка была знакома с родителями этой девочки. Тяжело было – до ужаса.

Отчего-то меня растрогало то, как Платт назвал миссис Барбур “мамочкой”.

– Я и не знал даже, – сказал я.

Платт нахмурился: унылое, безысходное выражение его лица заострило сходство с Энди.

– Да и мы-то почти ни о чем не знали – ну, мы, дети, – горько заметил он, с нажимом проведя по скатерти большим пальцем. – “Папа заболел” – вот все, что нам говорили. Я-то сам в школе был, когда его упекли в больничку, мне с ним даже по телефону не дали поговорить, сказали, что он очень сильно болен, а я потом долго-долго боялся, что он умер, а мне не хотят рассказывать.