Щегол

От ее тона, и официального, и сердечного, на меня нахлынула глубокая печаль, и когда мы глянули друг на друга, казалось, в ту же секунду все прошлое перетасовалось перед нами, заострилось, стало стеклянно-ясным, свилось в тишину дождливого весеннего вечера, темноту кресел в передней, легкость ее руки на моем затылке.

– Я так рада, что ты к нам зашел.

– Миссис Барбур, – сказал я, перебираясь на кровать, присаживаясь аккуратно, полубоком, – господи, я поверить не могу. Я только что узнал. Мне так жаль.

Она сжала губы, словно ребенок, который изо всех сил пытается не расплакаться.

– Да, – ответила она, – что ж. – И между нами повисла ужасная и словно бы несокрушимая тишина.

– Мне очень жаль, – повторил я с большим чувством и понял, до чего же это убого вышло, можно подумать, если скажу погромче, острота моего горя станет приметнее.

Она жалко заморгала. Я, не зная, как поступить, накрыл ее руку своей, и так мы с ней просидели до неуютного долго.

Наконец она нарушила молчание:

– Ну ладно. – Она решительно смахнула слезинку с ресниц, пока я лихорадочно подыскивал тему для разговора. – Он как раз о тебе вспоминал дня за три до смерти. Он собирался жениться. На японке.

– Да ладно. Правда? – было грустно, но от улыбки я не сумел удержаться: Энди выбрал вторым языком японский как раз потому, что западал на фансервисных мико и шлюховатых анимэшных девочек в матросках. – На японке из Японии?

– Именно. Крошечное такое существо с писклявым голоском и записной книжкой в виде чучелка. Да, мы с ней познакомились, – сказала она, приподняв бровь, – пили чай с сэндвичами у “Пьера”, Энди переводил. Она, конечно, была на похоронах, эта девочка – ее зовут Мияко, – вот так. Другая культура, конечно, и все такое прочее, но вот уж правду говорят, что японцы очень сдержанные.

Маленькая Клементина всползла миссис Барбур на шею и свернулась там, как меховой воротник.

– Знаешь, я подумываю третью завести, – сказала она, поглаживая собаку. – Что скажешь?

– Не знаю, – растерявшись, ответил я.

Так это было не похоже на миссис Барбур – спрашивать у кого-нибудь совета хоть по какому вопросу, а уж у меня – тем более.

– Признаюсь, эта парочка стала мне большим утешением. Через неделю после похорон моя старая подруга, Мария Мерседес де ла Перейра, вдруг приносит их мне – двух щенков в корзинке с ленточками, я поначалу засомневалась, но теперь понимаю, что в жизни не получала более уместного подарка. Мы собак никогда не держали, из-за Энди. Он был страшным аллергиком. Ну, ты помнишь.

– Помню.

Вернулся Платт, по-прежнему в этом своем егерском пиджаке, с огромными отвисшими карманами – как раз для подстреленных птиц да пустых гильз. Пододвинул к нам стул.

– Ну что, мам, – сказал он, прикусывая нижнюю губу.

– Ну что, Платиновый, – натянутое молчание. – Как на работе? Все удачно?

– Да, отлично, – он закивал, будто сам себя в этом пытался убедить. – Да. Дел по горло.

– Рада слышать.

– Книжки новые. Одна про Венский конгресс.

– Еще одна? – она обернулась ко мне. – А что у тебя, Тео?

– Простите?

Я разглядывал костяную пластинку (с китобойным судном), врезанную в крышку ее корзинки для рукоделия и думал про беднягу Энди: черная вода, соль в горле, тошнота, судороги. Весь ужас и жестокость смерти в самой ненавистной ему стихии. Проблема, по сути, заключается в том, что я не выношу яхт.

– Расскажи-ка, чем ты сейчас занимаешься?

– Ээ, торгую антиквариатом. В основном американской мебелью.

– Правда? – она засияла от восторга. – До чего же прекрасно!

– Да, в Виллидж. Я управляющий в магазине и еще занимаюсь продажами. Мой деловой партнер, – мне еще было в новинку так называть его, – мой деловой партнер, Джеймс Хобарт, он работает по дереву, занимается реставрацией. Вы загляните к нам как-нибудь.

– Ох, превосходно. Антиквариат! – она вздохнула. – Ну, ты сам знаешь, до чего я люблю всю эту старину. Всегда хотела, чтобы и дети этим заинтересовались. Надеялась, что хоть кто-то.

– Ну, есть еще Китси, – сказал Платт.

– До чего же занятно, – продолжила миссис Барбур, словно бы не слыша Платта, – ни у кого из моих детей нет художественной жилки. Маленькие филистеры, все четверо.

– Ой, ну ладно вам, – сказал я так шутливо, как только сумел. – Я же помню эти бесконечные уроки фортепьяно у Тодди и Китси. И Энди с этой его игрой на скрипке по Судзуки.

Она махнула рукой:

– Ой, ты же понимаешь, о чем я. Ни у кого из детей не развито зрительное восприятие. Они ни картину не могут оценить по-настоящему, ни интерьер. А вот ты, – она снова взяла меня за руку, – когда ты был маленьким, я вечно заставала тебя в передней за разглядыванием моих картин. Ты шел прямиком к самым лучшим. К пейзажу Фредерика Черча, к моим Фитц Генри Лейну и Рафаэлю Пилу или к той картине Джона Синглтона Копли – помнишь, миниатюрный овальный портретик, девочка в шляпке?

– Так это был Копли?

– Копли. А только что ты разглядывал набросочек Рембрандта.

– Так это настоящий Рембрандт?