Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– Они свои избы убирали чисто. Медные складни так терли мелом, что у святых вместо лиц поделались гладкие пуговицы. На скамьях тканые дорожки, точеные ножки столов истончены мытьем. Двери оббиты свежей, перевитой тряпками соломой. Ну конечно, когда пришлось уходить, жаль было оставлять. Нам объявили в один день, и солдаты кое-что прихватили тамошнего, чтоб не расставаться. А мужики – злые. Тогда рыбаки убили двоих наших ребят. Заперли внизу в сарае и заложили сетями. Жадные они до своего добра. Нашли убитых солдат случайно – как раз изба была рядом с нашей, и вот с утра потащили, торопясь. А все их сети потопили в море. Там такое – не достанешь. Нас в избе было трое – Григорий, Дмитрий и я. А жили хозяин-старик, его баба, у них была дочка Настя и мальчонка-брат. Мы раскрыли сундуки, раскидали платье по всему полу, потому что они вцепились. Дочка больше всех ревет. А эту дочку как раз уложил Григорий на второй же день. Никак не угадаешь заранее. Я и всегда не знал, куда глядеть, – ну, проморгал. Она была такой, что лучшей не придумаешь, хоть спи, хоть… И вдруг я ее увидел. Непонятное дело – это случилось слишком быстро. Он ее, наверно, прижал где-нибудь в сарае, так что ни пикнуть. У них большой сарай, все службы и изба под одной кровлей. А после пригрозил, что сам расскажет отцу либо убьет. А она поверила. Ей было лет шестнадцать.

Кашин: А ты что же?

Румянцев: Подожди. Кто с перебивкой – тому… с перевивкой. Мы все было сунулись, но Григорий нас оттер. Дмитрий еще ходил и посматривал. Я тоже собирался, и мне было неспокойно. Я думал, еще неясно, и вдруг я узнал. На третью ночь я поднялся в сарай, поленившись натянуть сапоги, вышел в сени и хотел было отлить, не дойдя до лестницы. Вдруг слышу, внизу в темноте шушуканье. Я тогда пошел обратно. Хлопнул дверью, как будто ушел, а сам босиком вернулся – как раз они, и все время говорит Настя, просит его отпустить – говорит: «Ну теперь довольно. Пусти ради Бога. Проснется отец, или кто-нибудь увидит, он меня забьет насмерть». А Григорий улещивает ее шепотом и держит. Утром я на нее посмотрел и увидел как в первый раз. И вот в последний день, когда рыбаки убили двух солдат, наши им дали звону. Григорий и Дмитрий захотели кое-чего получить от хозяев. Отец и Настя вцепились. Григорий толкнул старика. Тогда она размахнулась – у нее под рукой случился горшок гвоздики – и долбанула его по морде так, что всего обдала землей. Меня взяла радость, потому что Григорий чуть не заплакал. Но все-таки пока он отлеживался на лавке, а Дмитрий цапался с хозяевами, я загородил ее, скрутил ей руки и говорю: «Брось это, стерва», – и кручу еще. Дальше я смотрю – они разъярились, никто не видит. «Ты от меня не уйдешь», – быстро ее за дверь, наверх по лестнице на чердак и привалил за собой засовом. Она стоит бледная. Темнота не заслоняет светлого лица. Никто сюда не идет, а кто бы пришел, того я б убил. Тут я вспомнил об Григории и прибрал сюда, чего не видел. Она с опущенными руками, зеленая от чердачного света снизу из щелей между крышей и потолком, глядит на меня без улыбки и без плача и говорит: «И ты хочешь?» Я отвечаю – хочу. Так веришь – она сама опускается и задирает юбку. Я не хотел, чтоб она уходила, и не мог придумать, что сделать. Но когда она пошла к двери, я ей сказал: «Подожди, я сойду. А ты оставайся здесь, чтоб никто нас не увидел». Я сбежал по лестнице, чтобы посмотреть и вернуться. В пошарпанной комнате никого. Я услышал стоны и скрежетание. Старик лежит на кровати. У него лицо побито. Он повернулся на шаги к свету. Глаза завязаны тряпкой с проступившей кровью. Его оставили одного. Рядом стоит кувшин с водой, но вода разлита по полу. Я тихонько повернулся – наверх, и столкнулся на лестнице с Настей. Я испугался, не увидели бы нас солдаты, и, шарахнувшись, чтоб закрыть ее и вернуть, споткнулся о ступеньку. Я думал об том, как завалить чердачную дверь. Там, на мягком полу, покрытом пылью, отпечатывающей следы и близко пахнущей, были протянуты длинные сосновые жерди. Я удержался, сбиваясь со ступеньки, за ее ногу в высоком городском ботинке, одетом на босу ногу, без чулка. Она села на лестнице передо мной и шепчет: «Тише, тише» – и трясется, так как я загородил дорогу. Она говорит: «Отец придет». «Нет, не придет». «Не придет?» Она на меня смотрит. «Нет, не придет». И вдруг она встала и так подозрительно спрашивает: «Почему же это не придет?» И толкает меня туда. А я на нее поднялся, не знаю, что ответить, и уже шепчу: «Тише, тише, услышат». «Кто услышит? Где они?» Я ее потеснил наверх и повторяю: «Тише ты, тише ты! Сейчас они придут, если будешь биться». «А почему тихо?» Но тут я опять втолкнул ее и привалил дверь.

В это время слушавший Кашин, переставляя локоть, попал рукой в семечки от дыни. Он вытер ее, ругаясь, об траву. Им слышно, как по кругу вдалеке проходят тяжелые шаги. Рассказчик продолжает: