Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

А в комнате Ахмада такая же небольшая железная кровать, вешалка, широкий старинный шкаф под красное дерево, где висит разное платье, а под кроватью маленький, тоже окованный медью, сундучок. В нем лежит шелковый голубой намазлык, несколько молитвенных книжек на татарском языке из Казани, в тисненых оранжевых и светло-зеленых переплетах, и тридцать семь пар разных золотых часов. Золотые часы – главная его забота. А о ком же напоминает лаваш в булочной? Об одном человеке – как его зовут, точно не известно. Известно, что он танцует танец-лезгинку в ресторане «Абхазия» на площади Толстого на Петроградской стороне. А живет он в том же доме, что и татарин, только на пятом этаже в маленькой комнате, которую снимает у обнищавшей старухи Кристинки в самом конце коридора возле уборной. Но так как эта старуха сухая, чаю пьет мало и в уборную ходит редко, то место это довольно благородное, а главное, тихое. Теперь основное – каков же его интеллектуальный мир. Человек еще довольно молодой, средних лет, брюнет, глаз у него черный. Любит чистить сапоги. Кое-что смыслит и в пошивке. Танцует со стаканом на голове, а главное – держа лаваш в зубах, дескать, мой лаваш, мой, а не ваш! Тут и ловкость нужна, и выдержка, чтоб его не съесть и слюной не залить, но на это есть у него характер. Заработок выходит небольшой, но достаточный. Но, конечно, и желания тоже есть, есть и страсти. Есть на это причины.

Была в его жизни – на его жизненном пути – полоса одновременно и светлая, и жестокая, вроде кинжального лезвия. Как-то ночью в ресторане «Абхазия» подозвал его старик-фотограф Александр Фомич Сигаев, сильно пьяный, и говорит ему:

– Ты, – говорит, – Хиса, хорош плясать, а стебать не умеешь?

– Умею, очень умею.

– Ну, вот тебе моя визитная карточка – приходи, там увидишь.

Побрившись и начистив сапоги, Хиса пришел по адресу: в первом дворе круглый садик, дальше, во втором, – темный домик, где-то на Пушкинской. Поднимается на третий этаж – квартира. Ничего – коврик-половичок, стоячая вешалка в сенях, несколько пальто на ней и котелок. Зеркало и бра на стене, да еще люцет под потолком. Похоже на приемную не то портнихи, не то врача-венеролога. Тишина. Молодая бабочка с головой, повязанной пестрой тряпочкой, впускает его вовнутрь.

Тут видит он что-то странное: большое окно, выходящее на какую-то капитальную стену, с одной стороны, а с другой – темноватая занавесь, за которой видна на холсте нарисованная картина: беседка, лебедь на реке, дама с красной щекой в голубом платье и с желтым перманентом и остальное, что полагается, – вазы и цветы. «Снимать хочет, – думает. – Зачем ему меня снимать. Пока не знаю». В темноте – сумерки – он садится, смахнув углом занавески пыль с сапога. Старик-фотограф, опять сильно выпивший, выходит с этой самой бабочкой и знакомит:

– Вот, – говорит – Леокадия Эдмундовна, а это Хиса – будьте знакомы.

Она подает ему свою влажноватую без рукопожатия руку. Хиса видит, что это блондиночка, довольно полненькая и подкрашенная как полагается.

Но вот она уходит. Фотограф спрашивает:

– В бане был?

– Что? – отвечает Хиса.

– Ну… снимай шубу.

Начинающий догадываться, в чем дело, Хиса сбрасывает с себя все, только вот сапоги жалко. Тут выходит и Леокадия с наставленными грудями, белой спиной и так далее. Выкативши со всем этим и повернувшись в разные стороны, она приноравливается перед фотоаппаратом и становится в позу. Хиса нетерпеливо и испуганно разглядывает ее – и какая поза! Опершись на спинку стула, она нагнулась и повернула голову на зрителя. Фотограф прилаживает камеру, что-то щелкает и покрывает черной тряпкой.

– Подходи, – говорит.

– Как подходить? – очень волнуясь, спрашивает Хиса.

– Что, не видишь как? Сзади подходи.

Леокадия слегка раздвигает ноги, продолжая с улыбкой обращаться на зрителя.

– Ты чего, дурак? – кричит фотограф. – Давай! Стой! Иди! – зачастил он.

– Так что же делать? – сердясь, говорит Хиса.

– Стой смирно, вот сниму, потом – пожалуйста.

Хиса, воспользовавшись своим незаурядным характером, останавливается. Леокадия улыбается в камеру. Фотограф, еще раз прикрикнув: «Не вертись!» – задергивает штору. Наступает полная темнота. Хиса, однако, соображая, что нужно держать себя еще немножко, не двигается. Тут вспыхивает магний. Хиса видит под собой гладкую ослепительно белую спину и широкий зад. Когда наступает тьма, Хиса бешено проводит по струне, но тут виолончель, так сказать, срывается со смычка. В это время фотограф зажигает свет и Хиса видит, что Леокадия Эдмундовна, стоя тут же и обернувшись к нему тою же белой спиной, набрасывает на себя капотик. Пресекающимся голосом – Хиса подходит к ней потрясенный: «Леокадия Эдмундовна?!» – на что она отвечает: «Я не Эдмундовна, а Спиридоновна», – а фотограф говорит ему: