Хааст под давлением подтвердил то, что и без того ни в коем случае невозможно было больше скрывать и что оставалось для меня так долго неведомым только из-за моего отчаяния, преднамеренной слепоты. Теперь я знаю это, теперь я
КНИГА 2[63]
«Слишком много самоанализа. Недостаточно факторийности. Сосредоточьтесь на живых описаниях реальных вещей» Он прав, я знаю. У меня единственное оправдание — этот ад темен.
Вымя кита — или печки?
«Он слышал печальные голоса и ощущал подергивания то в одну, то в другую сторону, так что временами ему казалось, что он вот-вот будет разорван на куски или истоптан словно слякоть на улицах», — затем отрывок дальше: «…как раз когда он добрался до пасти пылающей ямы, один из злобных их оказался позади него, и неслышно подступил к нему, и нашептывал множество ужасно богохульных мыслей ему, которые, как он думал, действительно рождались в его разуме. Не хватало ему благоразумия ни заткнуть уши свои, ни понять, откуда исходят эти богохульства».
Мы настаиваем на том, что искусство искупает время; на самом деле оно его всего лишь передает.
«Чего бы Бог ни пожелал, Он делает». Кошмарная правда.
«Его жизнь приобрела тогда черты воды в стакане, где он ополаскивал кисти свои: перемешавшиеся цвета имели цвет грязи».
«Портрет П.»
Все дело в деревянной дудке, которая заставляет верить, что за ней ангел: ангел, играющий на виолончели.
Вот что Мордикей говорил о «Портрете»: «Роман бестолков, но эта непомерная бестолковость и делает его интересным. Бестолковость — не самоцель; вернее всего, я просто позволяю бестолковым пассажам быть там, где они сами желают».
И в другой раз: «Искусство
Не камешки скрипят под моими железными подковками — это обуглившиеся детские кости.
Здесь, в аду, есть выбор только между невыносимым холодом и невыносимой жарой. «Между этими состояниями они мечутся, стеная, туда и сюда, потому что переход из одного в другое всегда кажется божественным отдохновением».
О Хаасте Скиллиман говорит: «Его рассудок так поврежден от природы, что он вряд ли в состоянии перечислить буквы в алфавитном порядке».
Вот как! Даже алфавит распался. Словно пронзительно вопившему, капризному ребенку дали развалить замок из кубиков.
Скиллимана инфантильная личность.
Этой весной среди его мальв проросла интеллектуальная тыква. Мальвы были красивы, но он знал, что от тыквы будет больше пользы. Она не созревала до самого октября, но мальвы к тому времени уже погибли.
«Я знал человека, который за один вечер написал семь хороших стихотворений».
«Семь за одну ночь! В это трудно поверить».
Без науки у нас не было бы этого множества устремленных ввысь стел. Она (наука) — вуаль, открывшая губы, это мир несказанный. Даже проклятый благоговеет перед ее алтарем.
Амфортова элегия становится моей собственной:
Nie zu hoffen dass je ich K"onnte gesunden.[65]
Себастьян, пораженный стрелой Времени.
Мид говорил: «Но с другой стороны, Скиллиман не так уж плох. У него, например, очень славные глаза — если вам нравятся глаза».
Эта шутка возвратила меня в свою память — времен средней школы. Бедный Барри — он буквально разваливается по кусочкам. Как если бы его тело с отвращением относилось к аутопсии.
А позднее он сказал: «Мои чувства теряют свою соприкасаемость».
Сегодня Скиллиман, в припадке запальчивости, изобрел эти вирши, названные «Земля»:
«Птицы странной породы, сутулые, длиннокрылые, с крючковатыми носами, стояли в трясине, неподвижно уставившись в одну сторону».
«Это не демократия; это юмор»
Новая надпись для Врат Ада: «Здесь всё кончается».