Щепки плахи, осколки секиры

Возвращаться на бивуак было поздно, да и не хотелось никуда идти после утомительной и бессонной ночи. Все понимали, что самоуправство ватаги не может остаться без внимания хозяев. Открытым оставался лишь вопрос о мере наказания, положенной за это. Хорошо, если их, как и в прошлый раз, лишат на один день кормушки. А вдруг тут и покруче кары имеются? Тот, кому не составляет никакого труда оживить человека, наверное, и другие фокусы способен с ним проделывать. Превратить его, например, в нечто двухмерное вроде газетного листа. Или, наоборот, развернуть сразу в семи измерениях, чтобы голова существовала отдельно от ног, а почки отдельно от мочевого пузыря. Короче говоря, ближайшее будущее представлялось членам ватаги в весьма мрачных красках. Как ни напрягались такие умы, как Эрикс и Цыпф, а ничего толкового посоветовать не могли.

Самое разумное предложение внесла Верка:

– Мы какое дело сделали? Худое или доброе? Доброе. Мы благодарность от людей заслужили? Заслужили. Ну и плевать на все остальное. Что будет, то и будет. Семь бед, один ответ. Давайте лучше отоспимся.

Порешив так, завалились спать, поручив Барсику надзор за окрестностями.

Несмотря на все треволнения ночи, а может, именно благодаря им, Цыпфу приснился дивный сон. Он вновь стоял посреди того самого заброшенного сада, где на деревьях цвели ярко-алые цветы-свечки и где его когда-то подкараулила предательница Сонька.

Ветер гнул к земле пышные ветки и швырял Левке в лицо пригоршни холодных капель. Сад глухо шумел, как море в непогоду. И все это: буйство ветра, трепет листьев, капли дождя вперемежку с лепестками цветов, дикое и вольное дыхание природы – составляло такой разительный контраст с нечеловечески-холодным и чуждо-призрачным сиреневым миром, что хотелось разрыдаться.

Сквозь влагу, застилавшую глаза, Левка разглядел, что к нему приближается женщина в легкомысленном летнем платьице и еще издали приветливо машет рукой. Это очень удивило Левку – никогда в жизни у него не было знакомой с такими красивыми ногами. Чтобы сделать ей что-то приятное, Левка кинулся к дереву и попытался сорвать хотя бы несколько цветов, но все они росли вне пределов досягаемости его рук.

Ощущая в себе неизвестно откуда взявшийся талант акробата, Левка вскарабкался на дерево, однако до цветов все равно не дотянулся. Спускаться вниз с пустыми руками было стыдно, и Левка полез выше, сам удивляясь своей прыти.

Опомнился он только на самой вершине дерева, когда чересчур тонкие сучья стали гнуться и трещать под ним. Красные свечи цветов сплошь покрывали крону – и выше Левки, и ниже его, и рядом с ним. Тем не менее дотянуться до них было невозможно. Цветы принципиально чурались человеческих рук. Пора было, признав поражение, спускаться, но ноги вместо надежной опоры находили только хлипкие, ломкие веточки.

Догадываясь, что его ожидает, Левка глянул вниз. До земли, наверное, были километры. Падение грозило неминуемой гибелью. Женщина, так поразившая его своей статью, стояла уже у подножия дерева, и Левка хорошо видел ее, хотя весь остальной мир превратился в дальнюю даль. Как ни странно, это была Лилечка – повзрослевшая, загорелая, немного чужая. В глазах ее, воздетых горе, светились печаль и сочувствие.

И тут Левка осознал, что это не Лилечка, вернее, не одна только Лилечка – это все лучшее, что есть у него в жизни, это несбыточные мечты, надежды на спасение, это покой, любовь, счастье и еще что-то невыразимо прекрасное и притягательное, чего он сейчас лишится навсегда.

Падение было болезненным, но мгновенным. Левка проснулся в холодном поту, с судорожно колотящимся сердцем и ощущением застрявшего в горле вопля.

Лилечки поблизости, конечно же, не было, но он ясно видел дерево, на которое только что взбирался. Под ударами ветра оно размахивало всеми своими цветами, словно бы приветствуя приближающуюся бурю. Мокрый сад обступал его, вокруг дрожала под дождем крапива – трава пустырей и пепелищ, в лужах плавали опавшие яблоки, но над головой была не серая мгла Будетляндии, а холодно поблескивающий хрусталь Синьки.

Это не могло быть сном, потому что пребывающий во сне человек не способен ни обдумать, ни оценить его, а Левка прекрасно осознавал всю дикость своего положения. Он даже ущипнул себя успел – и, как положено, ощутил боль.

Это послужило как бы сигналом к перемене декораций. Все, что до этого составляло абсолютно достоверную картину мокнущего под дождем будетляндского сада, рассыпалось на множество составных частей, каждая из которых представляла собой хорошо знакомую Цыпфу трепетавшую лиловую стрекозу.

Всего один миг стрекозы существовали сами по себе, а затем их необъятная стая превратилась в желтую степь, горизонты которой тонули в дрожащем знойном мареве. Ничего не было в сожженной солнцем степи: ни людей, ни животных, только кое-где торчали одиночные деревья, похожие на полуоткрытые зонтики. И хотя картина эта продержалась довольно долго, Левка не ощутил ни жары, ни запаха сухой земли, ни душевного трепета. Если это и был сон, то не его.