Щепоть крупной соли

— Нам, мама, стесняться не следует. Да и гостей много будет: Сергея сослуживцы, друзья, мои тоже. Где их рассадишь?

Может быть, она и права, сноха, в самом деле, чего тесниться, и Евдокия успокоилась.

В ресторане ей понравилось. Зал на втором этаже, укромный вроде, но вместительный, человек на пятьдесят стулья расставлены, паркет сверкает. А посуда — господи! — вся точно серебром покрыта. И оркестр марш заиграл, когда Сергей с матерью и женой появились.

Гости с мест повскакали, в ладоши захлопали, а Григорий Никитович, точно пружиной подброшенный, навстречу с места кинулся, с поклоном низким затараторил:

— Дорогой Сергей Николаевич! В этот радостный для всех нас день…

Кое-кто из гостей начал усаживаться, стульями задвигали, платьями зашуршали. Григорий Никитович речь свою прервал, по бутылке вилкой застучал, требуя тишины, и смутившиеся своей неучтивостью люди опять встали.

А Григорий Никитович продолжал:

— …В этот радостный для нас день мы желаем, чтобы корабль нашего управления всегда плыл под вашим руководством, чтоб на капитанском мостике всегда находились вы и, как опытный лоцман, вели его по спокойному руслу…

Самые нетерпеливые захлопали в ладоши, Григорий Никитович облобызал Сергея, поцеловал в щеку Ростиславу, к старухе бросился, наверное, тоже поцеловать хотел, а Евдокия лицо к сыну отвернула, и Григорий Никитович чмокнул куда-то в шею. Но, видимо, заместителя этот жест Евдокии мало смутил, он схватил рюмку со стола, со звоном чокнулся с Сергеем.

— За успехи во всех ваших начинаниях, Сергей Николаевич!

Молодой мужчина, рядом с Григорием Никитовичем сидевший, из-под ног кожаный баульчик выхватил, протянул ему, и Григорий Никитович, точно фокусник, громко замочками щелкнул, части ружья вытащил, моментально собрал его и Сергею Николаевичу подал.

— Вот, подарок от меня вам, Сергей Николаевич! Знаете, что здесь написано: «Ружье не мажет, мажет охотник».

Некоторые из гостей захохотали, некоторые закричали «браво», у сына довольное лицо засветилось радостью.

— Златоуст, да и только, — сказал пожилой мужчина со шрамом на лице, видать, фронтовик, но Григорий Никитович бросил на него косой взгляд, и тот осекся, отвел глаза в сторону.

Евдокия нагнулась к снохе, спросила тихо:

— Да он что, Сергей, охотником стал?

— Чудачка вы, мама! Дареному коню в зубы не глядят, — ответила Ростя.

— Больно дорогой подарок. Небось рублей семьсот стоит? За такие деньги иной мужик месяца три пашет.

Ростя недовольно передернула плечами, но ничего не ответила.

Видимо, ружье Григория Никитовича сигналом послужило: подарки посылались один за другим. Евдокия глядела на все эти подношения круглыми глазами, и тревога за сына все нарастала, острой болью отдавалась в груди.

Наверное, от выпитой водки сын сидел раскрасневшийся, немного рассеянный, восторженно глядел на гостей, на мать. Но вот и он заметил встревоженный взгляд матери, и когда забухал оркестр, а гости сорвались с места, чтоб танцы открыть, Сергей тихо спросил:

— Не нравится, что ли, мама?

— Не нравится, ага, — вздохнула мать. — Уж больно щедры к тебе люди… Боюсь, не корысть ими движет, нет?

— Значит, бойтесь данайцев, дары приносящих? — спросил Сергей и опять довольно захохотал. — Ты не переживай, мама, сын твой ни на маковую росинку авторитет свой не уронит…

Евдокия опять не все поняла из того, что говорил сын, но почувствовав, что за довольным смешком этим Сергея тоже угадывается тревога, сжалась в комочек.

Когда танцы закончились, сын из-за стола поднялся, попросил тишины, рюмку свою поднял высоко, как-то подчеркнуто сказал:

— За мать мою предлагаю выпить, Евдокию Лукиничну!

Гости опять зааплодировали, закричали, а Ростя встала и обняла старуху, расцеловала. Григорий Никитович снова вскочил, со стола схватил букет огненных гладиолусов, преподнес Евдокии. Теперь все внимание стола было обращено к ней, и это было приятно. Но угадывала Евдокия, что все это сын специально сделал, чтобы ее настроение поднять. Специально для нее песню про Дуню-тонкопряху завели, Григорий Никитович перед хором этим руками замахал, вроде руководил, но давила и давила мать тяжким гнетом тревога за сына, ломило, как к ненастью в голове, и от этого деться было некуда.

Зима легла неожиданно, за одну ночь отбелила всю округу, опушила белой бахромой деревья. Деревня словно раздвинула границы, стала шире и светлее. Евдокия, проснувшись, выглянула в окно, от неожиданной красоты этой, а может быть, от яркой белизны, на какую-то секунду даже глаза зажмурила, потом жиличку свою разбудила:

— Посмотри, Петровна, красота какая!