Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Итак, самый прозаический ремесленник, деловито наживший на своем ремесле состояние, на деле оказывается бесконечно далеким от буржуазного реализма язычником, и его языческая вера в сверхъестественную живую природу мертвеца полностью определяет его самосознание. Чтобы узнать эту сокровенную тайну русской народной культуры, Пушкину и потребовался герой, для которого смерть не являлась бы фактом личной жизни, но представлялась бы делом и прозой, то есть гробовщик. Смерть близкого человека, осознаваемая как утрата, непременно несет в своем переживании личный момент, затеняющий общенародный, общекультурный. Чтобы идея смерти осозналась принадлежащей данной культуре, нужно было взять сюжет смерти, но в безличном его переживании. Сон Адриана воплощает его представления о мертвецах как о благодарных заказчиках и подтверждает его версию о том, что его труд оправдан нуждой в нем самих покойников.

Поведение мертвецов, пришедших на пир, есть не что иное, как воплощение полуязыческих представлений русского человека из народа о том, что существует безусловная зависимость покойников в их бытовых нуждах от живых людей (об этом феномене первобытного сознания и писал Леви-Брюль). Приходом на новоселье мертвецы подтверждают необходимость и честность ремесла гробовщика. Однако живой человек Адриан Прохоров в ужас приходит от реального воплощения своей идеи – новоселья гробовщика с заказчиками. Чинный и благочестивый дом и быт православного Адриана оказывается местом чудовищного скандала. Причиной его явилось неблагопристойное, оскорбительное для чести «гостей» поведение хозяина, который смертельно боится оживших покойников.

Поскольку весь сон Адриана – это мистерия, в которой действующими лицами оказались объективированные и отчужденные собственные представления гробовщика, образы его сознания, то здесь уместно определить, как «видят» сами мертвецы – эти фантомы сонного и пьяного сознания – ситуацию новоселья и пира гробовщика со своими заказчиками. Мертвецы пришли на новоселье, то есть на праздник по поводу обычного переселения из старого дома в дом новый, то есть в «домовину». Для них гробовщик вполне свой, такой же мертвец, как и они сами, только новопреставившийся. Взгляд мертвеца не способен отличить живого от мертвого. Сам же Адриан твердо знает только одно – что он жив, и испытывает смертельный ужас при виде приветствующих его покойников и чувствует непереносимое отвращение к мерзкому виду полуистлевшей человеческой плоти.

Когда же маленький скелет с ласково улыбающимся черепом простирает Адриану свои «костяные объятия», Адриан, «собравшись с силами, закричал и оттолкнул его», тем самым прекратив эту кошмарную идиллию «веселого пира» с заказчиками.

В этот момент обнаруживает себя безусловная граница, пролегающая между жизнью и смертью, между человеком и покойником. И недаром этот жест – жест абсолютно неэтикетный. Это реакция ужаса абсолютно живого человека, и воспринимается она обществом мертвецов как обида, как оскорбление, «посягательство на честь своего товарища».

Отношение к Адриану его «благодетелей» мгновенно из благопристойного и дружелюбного перерастает в скандально-враждебное. Мир мертвых, с которым гробовщик-ремесленник находился в дружбе и во взаимовыгодных отношениях, во сне поссорился с Адрианом Прохоровым – живым человеком, поссорился насмерть: «… бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств». Формула «потерял присутствие духа… и лишился чувств» является одновременно формулой и смерти, и жизни. Адриан испугался буквально до смерти, превратившись в бесчувственное тело, но эта крайняя мера ужаса есть не что иное, как проявление самого живого начала жизни, для которой нет ничего более противоестественного и страшного, чем объятия мертвеца.