Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Нужна была дистанция в полтора века, чтобы, обобщив все данные исторической и филологической науки, Ю. Лотман мог так интерпретировать события дуэли. Факт безусловной моральной победы Пушкина над Дантесом теперь так же очевиден, как факт победы русских в Бородинском сражении. Точно так же сдача Москвы и ее пожар означали не триумф французов, а победу русских над французами в 1812 году.

Лермонтов был первый, кто понял смысл пушкинской гибели как нравственной победы и в то же время увидел, что оплатить эту победу можно было только смертью. Обреченность на нее Пушкина в условиях светской жизни раскрывается в поэме Лермонтова как закон, как приговор самого царя.

Образ Кирибеевича освобожден и очищен Лермонтовым от многих пороков и мерзких черт его исторического прототипа, который, по словам Пушкина, только «разыгрывал преданность и несчастную любовь», или «великую и возвышенную страсть», «тогда как он просто плут и подлец» (из перевода с французского знаменитого письма А. С. Пушкина барону Геккерену).

Если мы способны посмотреть на события, предшествовавшие дуэли Пушкина, глазами купца Степана Калашникова, то мы увидим, что рисунок поведения Дантеса повторяет логику поведения опричника Кирибеевича. Дантес, цинично публично преследовавший жену Пушкина, этот благовоспитанный, цивилизованный француз, с точки зрения народной христианской этики купца Калашникова такой же «бусурманский сын», как и молодой опричник. Ничего специфически восточного в образе Кирибеевича нет. «Ловля счастья и чинов» – вот смысл пребывания Дантеса в России, смысл его службы при дворе русского царя. Его система ценностей вполне сравнима с системой ценностей лермонтовского героя – опричника Кирибеевича.

И если до Пушкина «европейская культура мыслилась как эталон культуры вообще»[182], что было аксиомой русского просвещения с петровских времен, то после французского нашествия и гибели Пушкина на дуэли с Дантесом, который «не мог ценить… нашей славы», это западничество уже не могло определять русское культурное самосознание, поэтому, в частности, и оказалось возможным фигуру француза Дантеса и его роль в трагедии осмыслить через образ «молодого опричника».

То, что нам стало ясно только в конце двадцатого века, Лермонтов понял и отразил в своей поэме, которая моделирует трагически неизбежные конфликты в пространстве самодержавия (т. е. сакра-лизованной единоличной власти).

Современный философ М. Мамардашвили в одной из своих бесед заметил, что «Пушкин чуть ли не собственноручно, единолично хотел создать историю России… Например, утвердить традицию семьи как частного случая Дома, стен обжитой культуры, „малой родины“. Как автономного и неприкосновенного уклада, в который никто не может вмешиваться, ни царь, ни церковь, ни народ…»

Мамардашвили пишет: «Для меня очевидно, например, что он был выведен на дуэль не зряшней физической ревностью. Действительно „невольник чести“. Но чести не в ходячем полковом ее понимании, а чести как устоя бытия, как элемента чуть ли не космического осмысления порядка и меры. В ней он утверждал и защищал также и гражданское достоинство и социальный статус поэта, всякого человека мысли и воображения».[183]

Именно поэтому Пушкин имел право сказать, что «история народа принадлежит поэту».

Глава десятая «Фаталист»: авторская позиция и метод ее извлечения [184]

Роман «Герой нашего времени» является наиболее изученным и прокомментированным произведением Лермонтова. Несмотря на это, есть чувство некоторой загадочности текста в силу того, что сознательным замыслом писателя было создание такой конструкции, при которой прямой авторский комментарий происходящим в романе событиям был бы сведен к минимуму. Слово в романе в основном предоставлено героям. О невозможности отождествить Печорина и автора Лермонтов предупреждает читателя еще в предисловии, иронизируя по поводу «проницательного» читателя: «Другие очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свои портрет…».

Где же пролегает черта, безусловно отделяющая «героев своего времени» от самого Лермонтова? Как ее отыскать?