Щорс

Разговорились. Собственно, начал Зубов. Вышли из избы вслед за драгуном — проверить посты, подышать весенним ночным воздухом.

— Николай Александрович, ты дурно обо мне думаешь.

— С чего взял?

— Представил себя на твоем месте. Я бы думал плохо…

— За откровение спасибо. Сам-то я давно уже ставлю себя на твое место.

— Нашел в чем копаться… По шапке дали из отрядных. Да и отряд-то… размолотили в пух и в прах.

— Для меня и то опыт.

— Не прибедняйся. Вижу.

— Плохо видишь. Слишком собой ты, Яков, занят. Обидой своей. Из кожи лезешь, чтобы доказать кому-то что-то… Люди не обвиняют тебя. В худшем случае сочувствуют. А я вот… учусь. Да, да. И казнишь ты сам себя. Вот с разведкой… Весь день на горло наступаешь.

Из потемок вывернулся караульный; молча засматривал в самые лица.

— Ага, командиры… Шли б, оно лучше, дрыхнуть. Кой тут в глухомани цей явится. Нешто нечистый.

И так же, как возник, исчез.

— Вот они, богом клятые партизанские порядочки.

Не произнеси Зубов этих слов, Николай завернул бы караульного — втолковал бы обязанности постового. В следующий миг он ощутил щемящее чувство стыда; как бы извиняясь перед Зубовым, продолжил оборванный караульным разговор.

— Черт его знает… Может, для тебя это то единственное, что подымет самого себя в собственных глазах. Тогда поезжай. Чем скорее избавишься… тем легче будет потом твоим подчиненным.

На участок Квятека Николай пошел один. Увязывался Ребенок, не взял. Откровение Зубова принесло облегчение — лопнул этакий нарыв. Не обращал на него внимания, всячески старался не думать. И все-таки малейший повод — случайно перехваченный взгляд Зубова, слово — заставлял излишне напрягать нервы. Надо бы сразу начистоту с Зубовым… Неловко как-то. А может, не счел нужным? Пожалуй. Чего таиться перед собой. Вот и теперешний разговор… Человек распахнул душу. Не нашел подходящих слов. Одно успокаивало: понял его.

— Кто идет? Пароль?

Узнал голос брата. Вспомнил, с отъезда из Семеновки не видались. Назначал взводным, отказался. Квятек докладывал. Не вызывал, не потребовал почему-то исполнения своего приказа. Иди в строй, рядовым. Слов о том не поднимал и сейчас. Стояли молча; покуда Константин выкурил папиросу, он следил ухом за тоскливым перекликом лебедей, затерявшихся где-то в звездной аспидно-синей выси. Подумал, птицы еще днем могли пролетать над Крымом. Все реже вспоминался солнечный двор госпиталя, невероятно белая палата; начали стираться из памяти даже какие-то черточки в лице Вали… Казалось, не Валя, а Глаша была там в крестастой косынке и обжигающе чистом халатике.

— Про дядю Казю я. Бросили у чужих людей…

Слышал Николай, а в толк сразу взять не мог. Выпуская из-под ворота шинели шарф, утепляя горло, отозвался недовольно:

— Полегчает, Петро Лугинец доставит его в эшелон.

— Не полегчает уже… Кровь горлом пошла.

Не сознался ведь! Травить не хотел. Вот он, дядя, весь. Николай почувствовал, как не хватает ему в эту минуту именно его. Что-что, а человека он понимает, умеет проникать в душу, располагать к себе, вызывать на откровение. По-нынешнему эти качества в командире важнее всего. Все, что связано со старой армией, полетело в преисподнюю: окрики, зуботычины, слепое, бездумное подчинение. Солдат начал думать, обретать свою личность. Процесс неимоверно сложный, болезненный. Оттого ответственность командира нынче возрастает не по дням, а по часам. В то же время армия их, революционная, не может, как и любая, существовать без древних своих устоев — подчинения младшего старшему и исполнения приказа. Обсуждать приказ на митинге — крен неверный и опасный. Прямая тропка к анархии, партизанщине. Живой пример — Зубов. Партизанщина его одолела. По каждому пустяку сбегались всем эшелоном; случались и курьезы — стрелять по гайдамакам или не стрелять? Добро, руководство, уважаемые люди, спохватились сами, что отряду нужен командир. В яблочко попал Николай тогда на собрании, сцепившись с Квятеком, пригрозив приказывать.

— Может, съездить нам с Иваном Колбаско? — напомнил о себе Константин, перебрасывая винтовку с плеча на плечо. — В Семеновку, а?

— Поедете, конечно… Не сейчас же! Утром неизвестно, что будет…

Выкурил Константин папиросу до гильзы; затаптывая окурок, заговорил приглушенно:

— Дохлое дело ты, Николай, затеваешь… Ей-богу. Кругом мир, а мы… за винты ухватились. Ну оглядись! Россия откололась… Сама по себе. Помирилась с швабами. Рада наша и вовсе… рука об руку. Изо всей Украины Советы выперли. Харьков уже накрылся…

— Знаешь, Костя… — Николай приблизился вплотную. — Речи твои не красногвардейца…

Покорность в опущенных плечах, в голосе брата удержала от тех страшных слов, какие распирали его. Уйдет от греха. «Расхотелось вдруг искать в потемках и еловый шалаш Квятека. Спит человек, чего будоражить. До утра, видно, никто их в этом лесу не потревожит. Насолит уж Божора, вот тогда немцы ощетинятся. Ждать к полудню…

Позади, в стороне Новозыбкова, уже рассасывалась над лесом апрельская ночь.