Шедевр

— Итак, где я могу получить подробности о вашем новом произведении? — с воодушевлением спросил Джон. Я ответила, что он может позвонить Кэти, но что я бы предпочла, чтобы он воздержался от обсуждения с ней такой незначительной темы, как тот рисунок. Он с готовностью согласился, и я повесила трубку в уверенности, что, по крайней мере, какое-то время Джон Херберт будет соблюдать условия нашего соглашения. Я представляла сейчас слишком большой интерес для прессы, чтобы он мог отказаться от моего предложения.

У меня оставалась еще одна ночь перед обещанным звонком Кенни. Он являлся единственной проблемой, требующей разрешения, и, пользуясь его игрой в хорошие отношения между нами, я надеялась поскорее завершить всю эту глупую историю и перейти непосредственно к тому, что интересовало меня больше всего на свете — к искусству. На стене моей студии в ряд висели семь цветных копий выбранных мною портретов. Я вытянулась на кровати, глядя, как заходящее солнце постепенно затемняет их и сужает спектр красок, и задаваясь вопросом, что готовит нам наше общее будущее. Они, казалось, смотрели на меня с надеждой и предвкушением. Я просто умирала от нетерпения; мне хотелось поскорее вдохнуть в них жизнь — с привнесением некоторых современных черт, разумеется. Но сначала надо было избавиться от Кенни, а потом необходимо показать портреты моему главному в таких делах помощнику. Кто еще, кроме Петры, в состоянии помочь мне претворить эту идею в жизнь? Она, в общем, согласилась участвовать в проекте, и мы условились, что она приедет в Лондон на выходные, чтобы мы могли все обсудить.

Я лежала в постели, чувствуя беспокойство и раздражение из-за предстоящего звонка Кенни. Когда я наконец задремала, он продолжал тревожить мое сознание, и сны вернули меня в тот момент, с которого все началось.

6

Я тихонько постучала в дверь и проскользнула в большую мрачную спальню. Эва сидела в дальнем углу комнаты у туалетного столика красного дерева, спиной ко мне, и вставляла в мочки крупные серебряные дугообразные серьги. В воздухе чувствовался аромат «Кашарель», похожий на запах освежающего дождя холодным утром. Я не могла вспомнить, когда Эва последний раз пользовалась духами.

— Ты готова?

— Еще минуту, — прерывисто сказала она заикающимся шепотом, если такое возможно. На Эве было длинное шелковое сине-зеленое платье, материя мерцала как крылья зимородка, на плечах — светло-зеленая шаль ручной работы, прошитая тонкой золотой нитью. Волосы зачесаны наверх и перехвачены блестящей перламутровой гребенкой. Она была похожа на редкую тропическую птицу.

Эва посмотрела на меня, и наши взгляды встретились в зеркале. Она тотчас же отвернулась. На ее лице не было слез, но кожа под глазами стала непривычно белой и одутловатой. Я подошла к ней и протянула руку. Она взяла ее. Руки у нее были ледяные.

— Симеон очень сильно любил тебя. Ты ведь знаешь об этом, правда? — спросила Эва слабым голосом.

Я не ответила. Вместо этого я опустила взгляд и уставилась в пол. «Не самый подходящий момент, чтобы говорить обо мне», — подумала я.

Все собрались внизу в большом зале, ожидая нас. Когда мы с Эвой спускались по главной лестнице, головы повернулись в нашу сторону, приглушенные разговоры оборвались и наступила полная тишина. Как и Эва, все присутствующие были одеты в какой-либо из цветов радуги — так завещал Симеон. Все, кроме меня.

Я оделась в черное: черные парусиновые туфли, браслеты из черных бусин на лодыжке и обеих руках, длинная черная креповая юбка, моя черная футболка «Эхо энд Баннимен» под черной рубашкой с черными пуговицами, черный плащ с чернобуркой, — и для контраста белый хлопчатобумажный воротник и манжеты. Глаза я подвела черным карандашом, на губах — черная помада, в ушах — черные как смоль сережки-гвоздики — и, чтобы хоть немного разбавить все это — пара мягких бежевых лайковых перчаток. Я зачесала волосы назад и надела черный бархатный берет. Черт бы побрал их хипповской идиотизм! Я могла быть лишь в черном. В конце концов, это похороны моего отца.

— Гольбейн[6] одобрил бы твой наряд, — шепнула мне на ухо Эва, ласково улыбнувшись, когда мы вышли из спальни.

Я знала, на что она намекает. Речь шла о нашем секрете, о картине, которая вызывала восторг у нас обеих. Симеону она тоже нравилась. На стене его ванной висел выцветший, со скрученными углами постер, изображающий «Кристину Датскую, герцогиню Миланскую». Мы купили его, когда Эва в первый раз повела меня в Национальную галерею, около пяти лет назад. Мы обе выбрали эту картину, как самую любимую работу из всей коллекции. Эва нашла, что Кристина чем-то похожа на меня, она только не смогла сказать, чем именно. Симеон согласился.

В сумерках самые представительные мужчины нашей общины вынесли на обыкновенных носилках гроб с телом своего бывшего главы, наставника и друга. Прошло пять дней после смерти Симеона, и, лишь когда все формальности были соблюдены, его вынесли из библиотеки и похоронили. Сегодня его завернули в листья конопли. Гроб выглядел ненадежным, слишком маленьким для мужского тела.