Шехерезада

Постоянно досаждал хаос в Хорасане, враждующие наследники Абдулла и Мухаммед, считающие дни его жизни, бесчисленные двоедушные и льстивые придворные. Не говоря уж про призраков членов рода Бармаки, преследующих его на каждом шагу. Он не понимал, зачем их уничтожил и действительно ли подозревал, и поэтому старался убедить себя, будто они готовят шиитский бунт? Или, что теперь казалось более вероятным, он сделал это чисто из зависти к их богатству и авторитету. На его царствование легло кровавое пятно, тишину опочивальни нарушают горькие рыдания. Некогда откровенный, неподдельно честный, Гарун лицемерно убаюкивал семью Бармаки, внушая им обманчивое ощущение безопасности, и сам заразился притворством, навсегда сбившись с прямого пути. Даже когда он пытался себя заверить, что без них ему лучше, их отсутствие вспоминалось тысячи раз: ведь теперь никто не посоветует, как избежать несправедливости, никто невзначай не смягчит его нрава, не убережет от заблуждений, ни у кого нет административного таланта и смелости для перестройки мечети аль-Мансура… При жизни Джафар аль-Бармаки был его тенью и остался ею после смерти. В одной метафорической сказке Шехерезады рассказывается о злобном карлике Шайбаре, убившем железной дубинкой царя за мстительный замысел против царевича. Этот самый Шайбар — волосатый, рычащий, размахивающий дубинкой, — является в страшных снах, от которых халифа не могут избавить лучшие лекари. Толкователь снов аль-Хаким ибн-Муса с легкостью разгадал повторяющиеся кошмары с узловатой костлявой рукой, призывно машущей из взбухшей красной земли: «Думаю, это не что иное, как указание на место твоей смерти, о повелитель», — но про дерзкого символического Шайбара ничего не сказал, опасаясь даже беглого намека на Бармаки.

В глубоком раскаянии Гарун пришел к выводу, что перестал быть самим собой. До своего исчезновения самый смелый придворный поэт, ангел смерти, Абуль-Атыйя[28], ушедший в аскеты, сказал лучше всех: «Когда мир исчезает в душе и приходят заботы, радостно только плыть по течению от одного наслажденья к другому». Поэтому халиф старался ни о чем не думать, даже о собственной смерти, наслаждаясь девушками в гареме, пиршествами, охотой, скачками, наряжая Багдад в фантастические одежды, мечтая о невозможном соитии с женой другого государя.

Бессмыслица. Неподобающий бред. Это недопустимо.

И тут он сразу справился с главной проблемой. В решительном порыве разогнал сомнения, желания, иллюзии. С другим столь же сильным усилием вспомнил о своем величии… о своей смертности. В результате Шехерезада вмиг превратилась из раздражительного объекта желания почти в родственницу — любимую племянницу.

Вновь обретя уверенность в себе, халиф с живостью продемонстрировал гостям замечательную клепсидру — сестру подаренных Шарлеманю затейливых золотых водяных часов, которые отбивают время, выбрасывая в стеклянные цилиндры точно отмеренные по весу шарики и заставляя миниатюрные серебряные кораблики описывать в воде восьмерку. Царь Шахрияр преподнес дары со своей стороны: пучки алоэ, хрусталь, рог носорога, кошек-цивет, рубины величиной с птичье яйцо, сабли кедах, башмаки камбаят. Шехерезада же подарила истинный предел мечтаний: шахматную доску со знаками зодиака из красной кожи, с фигурами из горного хрусталя — слонами, оруженосцами с мечами, лучниками, лютнистами, фаллическими зубчатыми башнями. Гарун задохнулся в восторге, питая к шахматам не меньшую слабость, чем к женщинам.

— Угодил мой подарок повелителю правоверных? — спросила она, дугой выгнув брови.

Ему удалось твердо выдержать ее взгляд с добродушной улыбкой.

— Разве могло быть иначе? Хотя фигур мы, конечно, не одобряем.

— Даже башни?

— Воинов. Это кумиры.

— Мало кого из воинов можно назвать кумирами, — резко возразила она.

— Мало кто из добрых воинов желал бы ими называться, — добавил халиф, полностью сознавая, что опять превратился в повелителя правоверных, преисполненного самоуверенности. Кажется, Шехерезада заметила перемену и улыбнулась, то ли восхищаясь, то ли снова флиртуя.

В любом случае, она не из тех женщин, которыми овладевают, а он из тех любовников, которые могут лишь брать. При всем своем разнообразии бесчисленные женщины — умные и безмозглые, нежные и грубые, беспечные и осторожные, — в конечном счете с почтительным уважением подчиняются ему. Жизнь слишком коротка, мир слишком сложен.

Прервавшись на дневную молитву, халиф посовещался с дворецким насчет приготовлений к вечернему пиршеству. Распорядился пригласить охранника пантеры, переписать подарки и сдать на хранение, осведомился у проходившего мимо начальника шурты о судьбе неверного монаха.

— Он сумасшедший, о повелитель. Мы его отправили в тюрьму Матбак.

— В Матбак?

— Другие переполнены. Во время Ид-аль-Фитра складывается нестандартная обстановка.

— Я имею в виду… неужели действительно надо было сажать его в тюрьму?

За долгие годы аль-Синди ибн-Шаак привык к капризам халифа, научившись менять тон с поразительной легкостью и поспешностью.