Шекспир

Грин писал текст (хотя и на этот счет есть сомнения — он ли писал или его именем воспользовались после его смерти) в течение месяца предсмертной болезни, вызванной неумеренным потреблением дешевого рейнского вина и маринованной селедки. На прежние яства и прежний шик денег уже не было. Грин промотал приданое своей добродетельной Доротеи, хорошо зарабатывал, как теперь бы сказали, любовной прозой, прогуливал заработанное в самых грязных притонах с сестрой известного бандита по кличке Билл-Нож (повешенного в Тайберне), писал пьесы, соперничая с Марло. Грешил и каялся, снова грешил и все же успел покаяться в последний раз, лежа на нищенской постели, ставшей для него смертным одром, в комнате, из сострадания предоставленной сапожником.

Такова история произведения, в котором в первый раз, не оставляя на этот счет разумных сомнений, современник и непосредственный участник событий повествует о появлении в театре нового «потрясателя сцены» — Shake-scene. Каламбурное обыгрывание шекспировской фамилии (Shakespeare), помноженное далее на переиначенную цитату из его пьесы, едва ли оставляет возможность сомневаться — кто имеется в виду.

Основная часть покаянного памфлета — автобиографически-повествовательная. Имя героя — Роберто. Оно узнаваемо, но повествованию придана романная форма, открывающая возможность для вымысла. Рассказ идет о жизненном падении героя, к которому его подтолкнула встреча с известным актером, увлекшим Роберто в театр. В актере иногда предполагают Шекспира, но едва ли. Скорее, как принято считать, это — Аллен, зять всемогущего в театральном мире Хенслоу.

О Шекспире речь заходит там, где Грин, выйдя из роли, от своего имени обращается в письме к «джентльменам» (!), «тратящим остроумие на писание пьес». Смысл обращения — бросьте, пока не поздно. Аргумент — судьба самого Грина. Адресаты обращения, прямо не названные, угадываются: это Марло («прославленный в трагедиях»), Нэш («юный Ювенал, разящий сатирик»), Джордж Пиль («не менее достойный, чем двое других»). Их предостерегает умирающий Грин против «марионеток, говорящих нашими словами, этих шутов, облаченных в наши цвета»:

Не верьте им, ибо среди них есть выскочка-ворона (an upstart Crow), украшенная нашим оперением, тот, кто «с сердцем тигра в обличье лицедея» полагает, будто в силах греметь белым стихом не хуже, чем любой из вас; и, будучи не кем иным, а чистейшей воды Johannes factotum, в своем тщеславии мнит себя единственным потрясателем сцены во всем отечестве.

Вот, собственно, и всё, что сказал Грин о Шекспире, оставив потомкам разгадывать смысл им сказанного, пытаться прозреть между строк, что же дало повод каждому из обвинений. А их тут несколько.

Ворона — басенный персонаж, известный своей вороватостью. Еще в античности (у Макробия) басня Эзопа была использована, чтобы обличить актера, произносящего чужие речи, как свои, и похищающего не ему принадлежащую славу. Если бы эти слова Грина стояли отдельно, то их так и можно было бы прочитать, но как предварение дальнейшего они начинают выглядеть худшим обвинением. Гордящийся своей университетской выучкой и любящий щегольнуть разнообразием латинских аллюзий, Грин, вероятно, имеет в виду не только басню Эзопа, но и третье послание Горация, где ворону, уличенную в плагиате, лишают чужих ярких перьев.

Именно это обвинение, нарастая, проходит сквозь весь пассаж. Неназванный по имени плагиатор полагает, что может сравняться с адресатами Грина в мастерстве владения белым стихом, то есть мнит себя потрясателем сцены не в роли актера, а в роли автора!

Слова, взятые в кавычки (а в оригинале, согласно обычаю английского текста, выделенные курсивом), — цитата из третьей части шекспировского «Генриха VI»: О tiger's heart wrapt in a woman's hide («О сердце тигра в женском обличье»). Вне контекста пьесы она читается как обвинение в лицемерии. В контексте — как обвинение в жестокости, которое бросает жене Генриха претендующий на корону герцог Йорк, буквально в следующее мгновение сраженный ударами кинжалов, в том числе и королевы.

Если Грин упрекает Шекспира в жестокосердии, то, полагают, причиной может быть то, что и Шекспир отвернулся от Грина: окончательно опустившись, тот нарушил деловую этику, перепродав текст своей пьесы Orlando Furioso, за которую им уже были получены деньги от другой труппы.

Грин так неистово изобличает вороватость, что оставляет возможность заподозрить, не пытается ли он перевести на другого обвинение, тяготевшее над ним самим? Или он действительно счел плагиатом использование Шекспиром в «Двух веронцах» фабулы из своего любовного повествования «Никогда не поздно» (1590)?