Шекспир

Домашняя драма начинает разворачиваться уже на Кипре, где главного героя преследует мысль о неверности супруги Сначала драма ограничена островом, потом дворцом правителя, который занимают молодожены. Затем она ограничится спальней Дездемоны и, наконец, постелью, где будет сыгран последний жестокий акт, заканчивающийся непредвиденным образом. Верно, что особым воздействием драма обязана этому сдвигу трагической тональности от эпического к бытовой драме, что Отелло ощущает как настоящую кастрацию. Как только он чувствует самые первые признаки спровоцированного Яго жжения, он декламирует в некотором роде эпитафию себе как главнокомандующему, кь торый умер, убитый наваждением ревнивого супруга:

Я был бы счастлив, если б целый полк
Был близок с ней, а я не знал об этом.
Прощай, покой! Прощай, душевный мир!
Прощайте, армии в пернатых шлемах
И войны честолюбье храбрецов,
И ржущий конь, и трубные раскаты,
И флейты свист, и гулкий барабан,
И царственное знамя на парадах,
И пламя битв, и торжество побед!
Прощайте, оглушительные пушки!
Конец всему. Отелло отслужил!

(III, 3, пер. Б. Пастернака)

Именно здесь происходит разрыв, именно в момент, когда существо ощущает сползание в бытовую драму, не поддающуюся анализу. В последнем усилии в конце Отелло, чьи глаза прозрели наконец, не способный вынести свое убийство, убивает себя… И убивает себя мавр, ставший христианином, как если бы он был неверным. Эта зрелищная метонимия показательна как ностальгия по военным доблестям, так и по трагическому, ощущаемому в глубине своего существа, рефлексу от западной духовности, поставленной выше родной языческой культуры.

В пьесе Шекспира в Яго поражает отсутствие мотивации действий. Конечно, она есть: произведение Кассио в звание лейтенанта, а не его, несмотря на его опыт и длительность службы. Есть еще смутное подозрение, что мавр был с его женой, но в пьесе эта тема не развивается. Немного далее в монологе он упоминает о некоем подобии чувства, испытываемого им раньше к Дездемоне. Перед нами пучок мотивов, ни один из которых не похож на детерминирующую причину.

В то же время Яго не слеп ни в своем демарше, ни в его подоплеке. Он ощипывает Родриго, позволяя ему надеяться на благосклонность Дездемоны, он поит Кассио, чтобы тот лишился своего звания, он уговаривает Дездемону, чтобы она выступила в защиту Кассио перед мужем, он делает поверенной в своих делах свою жену Эмилию, заставляя ее взять знаменитый платок. Все они — лишь инструменты в его руках. С помощью их он страстно желает уничтожить Отелло. Его не волнуют судьбы других, главное — смерть Отелло. Он намечает свой макиавеллистский план и помещает его под покровительство ада и ночи (I, 3). Наконец, этот ярый последователь дьявола умеет скрыть свое стремление, проповедуя евангельское смирение. Жалующемуся на неумение контролировать свои эмоции Родриго, он отвечает:

Быть такими или другими — зависит от нас. Каждый из нас сад, а садовник в нем — воля. Расти ли в нем крапиве, салату, иссопу, тмину, чему-нибудь одному или многому, заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись — всему этому мы сами господа. Если бы не было разума, нас заездила бы чувственность. На то и ум, чтобы обуздывать ее нелепости.

(I, 3, пер. Б. Пастернака)

Вкладывая эту речь в уста Яго, Шекспир не ставит под сомнение саму гуманистическую перспективу. Что можно возразить на этот садовый волюнтаризм, находящий свободу в следовании урокам природы и опыта? Яго отбрасывает фатализм Родриго, но ничего не говорит против Провидения. Все, что имеет значение, это то, что подобные слова на таких устах являются лишь «истинами», этакими правдоподобными банальностями, посредством которых инструменты мрака приманивают человека, которого дьявол желает погубить, как говорит об этом Банко в «Макбете» (I, 3). Правдивость слов не составляет сущности и правды личности, которая их произносит. Смысл не в словах, а в намерениях того, кто их произносит.

Эта миграция смысла подтверждается пагубными действиями.