Шел снег

— Ваше величество, сдается мне, там никого нет…

— И что же? Ваши друзья улетели? — недовольно процедил император Коленкуру, к которому стал относиться весьма сдержанно после его возвращения из посольства в Петербурге, где этот потомственный аристократ выразил восхищение русским царем.

— Войск Кутузова там нет, — мрачно ответил обер-шталмейстер.

— Кутузов… Выходит, этот суеверный толстяк ушел от сражения? Ну и дали же мы ему под Бородино!

Штабные офицеры озадаченно переглянулись: в том жутком бою пало столько французских солдат… На Бородинском поле сложили головы сорок восемь генералов, в том числе и брат Коленкура…

Обер-шталмейстер стоял, низко склонив голову с коротко подстриженными каштановыми волосами. Его холеное лицо с прямым носом и пышными усами внешне выглядело бесстрастным. Быть может, в облике герцога Венчинцкого, маркиза де Коленкур, и было кое-что от метрдотеля, но только не раболепство. В отличие от большинства герцогов и маршалов, он никогда не скрывал, что не одобряет вторжения в Россию. С самого начала, еще на Немане, Коленкур напрасно повторял императору: царь Александр никогда не дрогнет перед угрозами. И жизнь лишь подтверждала его слова. Пылали города, и французам доставались одни руины. Русские все время где-то прятались, опустошая собственную страну. Порой нападали отряды казаков. Они стремительно набрасывались на эскадрон мародеров, быстро расправлялись с ним и тут же исчезали. Частенько по вечерам доводилось видеть русские ночные дозоры. Французы готовятся к бою, всю ночь несут дежурство, а к утру русских и след простыл. Случались, конечно, скоротечные кровопролитные стычки, но им было далеко до Аустерлица, Фридланда, Ваграма. В Смоленске враг сопротивлялся ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы уничтожить двадцать тысяч французов и дотла сжечь город. И, наконец, пару дней назад под Бородино на вспаханной ядрами земле обе стороны оставили восемьдесят две тысячи мертвых и раненых. У русских была возможность отступить в Москву, но там их, кажется, уже нет…

На целых полчаса застыл в молчании Наполеон, затем повернулся к Бертье и сказал:

— Отдавайте приказ.

Артиллеристы Старой гвардии в мундирах небесно-голубого цвета только и ждали сигнала, чтобы зажечь фитили. Раздался орудийный залп, звонко ударили барабаны, и войска пришли в движение. Среди солдат необходимо было поднять боевой дух. Кавалеристы, вскочив в седла, строились поэскадронно, пехотинцы побатальонно, и все вместе готовились к торжественному вступлению в Москву.

Увидев так близко императора, д’Эрбини взбодрился и больше не хотел плестись в арьергарде.

— Я отправляюсь вперед, — сказал он слуге. — Вечером найдешь меня в расположении Старой гвардии.

От ужаса Полен изменился в лице. Чтобы как-то успокоить его, капитан бросил фразу, которая окончательно добила слугу: «У меня, слава Богу, есть еще левая рука, чтобы разделаться с этими монгольскими свиньями».

Д’Эрбини хлестнул плетью свою кобылку и скрылся в толпе.

Едва успел д’Эрбини присоединиться к бригаде Сент-Сюльписа, к которой и был приписан, как офицеры, развернувшись вполоборота к пешей колонне, выхватили сабли и с радостными криками галопом пустились вниз. За ними, поднимая тучи песка, во весь опор неслись артиллерийские упряжки с пушками и зарядными ящиками. Надрывно скрипели колеса. Вольтижеры и гренадеры бежали без соблюдения равнения. Над землей воцарился оглушительный рев, рвущийся из многих тысяч глоток. Стотысячная армия приближалась к городской заставе. В облаках пыли исчезло солнце. После такого марш-броска молодые солдаты, с головы до пят покрытые желтоватой пылью, без сил валились с ног. Капитан д’Эрбини, как и все остальные, никак не мог откашляться от песка. Его лошаденка без конца трясла длинной гривой, пытаясь избавиться от набившейся в нее грязи и пыли.

Настроение у солдат постепенно менялось: всеобщая сиюминутная радость и восторг постепенно уступали место привычной озабоченности. Русских пока никто не видел. Стоя возле своей лошади, широкоплечий д’Эрбини слегка потянулся, здоровой рукой снял шинель, лишь бы как сложил ее и бросил за седло. Слева от него, насколько хватало глаз, на равнине растянулись полки, а справа последние уланы Мюрата уже въезжали в городские ворота, украшенные двумя тринадцатиметровыми обелисками. Драгуны тем временем заняли пригород, где теснились жалкие грязные хижины и бревенчатые избы. Улица, которая вела к реке и мосту, по ширине была, пожалуй, такая же, как и Смоленская дорога. Такая же пыльная и такая же мрачная. Кругом ни зелени, ни цветка, одни лишь чахлые серые кустарники.

Капитан проверил свой пистолет и, словно пират; на всякий случай засунул его за пояс. Д’Эрбини разыскал кавалеристов из четвертого эскадрона. Он знал их всех по именам и страшно завидовал, что у них такие высокие лошади. Пусть себе и худые, но зато вон какие здоровенные. Он с вожделением рассматривал лошадь драгуна Гийоне, а тот сердито проворчал:

— Это что за цирк?

— Где?

— Да за мостом, господин капитан…