Шел третий день...

— Прощевай, — сказал Собенников. — Мы еще, конечно, подумаем.

Обнялись и трижды поцеловались.

Солдаты тоже прощались, делили имущество, продовольствие, двенадцать человек пошли с Бегизовым, а остальные, ввиду непонятности времени, решили подумать еще.

Так невесело закончился этот день. А наутро посреди Крестовоздвиженской возвышалась трибуна, кое-как сколоченная из жердей и досок. Над трибуною развевался красный флаг, привязанный к багру, позаимствованному на время в пожарной команде.

Люди собрались, начался митинг. Командир большевистского отряда объявил громогласно:

— Слово предоставляется Епифану Зайцеву.

Толпа зашепталась, соображая, и пришла к выводу, что Епифан Зайцев будет из деревни Тресково и, вероятно, тот самый мужик, который прорвался через засаду по Верховской дороге.

— Граждане! — сказал Епифан. — До каких же безобразиев вы докатились, ежели, окромя как мне, тресковскому мужику, за вас и побеспокоиться некому?! А мне, ежели по правде сказать, дело это совсем ненужное. Мне надобно в Тресково: землю делить, семена доставать и к весне готовиться, чтобы посеяли мы и чтобы жрать было. И, между прочим, граждане, в этом и вы не менее моего интерес имеете. Неужели же промежду вас, граждане, ни одного хорошего человечка не сыщется, чтоб порядок навесть?!

— Соль давай! — закричали в толпе.

— Где Шалаева? — спросил Бегизов у всех.

— Не пришла, — отвечали.

Бегизов обернулся к верховым, стоящим поодаль:

— Немедленно узнать у Шалаевой, где соль, и конфисковать всю до крупинки!

— Не скажет! — возразили ему горожане.

— Тогда расстрелять на месте, но соль все равно найти, — закончил приказ командир. Всадники ускакали.

И жители поняли, что соль явится, хотя такой оборот дел был им все еще непривычен.

— Граждане! — обратился Бегизов, почувствовав настроение. — Вы одного не понимаете: идет война! Я не германскую имею в виду. Идет война между теми, кто за новую жизнь, и теми, кто против…

— Нам все одно: старая или новая, лишь бы спокойно было, — сообщили ему.

— Да как же спокойно, если война по всей России! Как же спокойно?!

— А пошто воюют? Чего не поделили?

— Бедные воюют с богатыми! — драл глотку Бегизов. — За землю воюют, за свободу, за равенство!

— Ну, про свободу мы уже премного наслышаны. Что с нос толку?

— Эт точно! Студентишка эвона про свободу наговорил. Только свобода разная бывает. Вы-то за какую?

Тут к трибуне подошел дедок и поднял руку. Толпа притихла.

— Я так думаю, дорогие сограждане: забот и горестей у человека столько, сколько душа вмещает. И ежели кто не имел теплой одежи да купил, бедовал в развалюхе да новую избу состроил — другие заботы придут, и будет их столько же, сколько было. А если, наоборот, пятерых ребятишек похоронил, сколь последова не хорони — горестей уже не прибавится, некуда потому что. Так учила в давние времена игуменья Селивестра. И оттого, думаю я, у Авдюхи Текутьева хлопот нисколя не меньше, чем у кузнеца или цирюльника. Просто натура его такая, что требует миллиона, а, скажем, я и грошиком обойдусь. И не надобно мне этого равенства, чтобы Авдюхины деньги делить, — не надо. И воевать через это — глупость одна.

— Правильно! — поддержали его. — Кесарю кесарево! И пущай! И неча воевать через это!

— К старой жизни поворота не будет! — оборвал разговоры Бегизов. — И чем скорее вы это поймете, чем скорее встанете на сторону новой жизни, тем скорее кончится война и наступит мирная жизнь, та самая, которая нужна всем, а не только вам, будь вы неладны! Вот так, граждане! Продолжай, Зайцев!

— Граждане! — крикнул Зайцев. Но тут в толпе произошло странное движение, ропот. Епифан обернулся и увидел, что к Пятницкой улице, увязая в снегу, падая и поднимаясь, черной стаей бегут через поле монахини.

— Братва! — скомандовал Бегизов, и солдаты, оставшиеся при нем, взяли оружие на изготовку. Толпа испуганно раздалась в стороны. Монахини были уже на Пятницкой. Уже слышны были их душераздирающие вопли, видны образа, воздетые над головами.

— Не стрелять! — сказал Епифан.

— Что ж я, смотреть буду? Ведь за ними сейчас все на нас побегут!

— Погоди! — Епифан расстегнул шинель. — Нельзя стрелять, погоди…

— Дак разорвут! Ведь обезумели все!

— Погоди…

И в тот момент, когда измученные монахини вбежали на площадь и толпа дрогнула, чтобы рвануться за ними…

В официальных документах сохранились сведения о том, что Епифан Зайцев обратился к монашеству с «проникновенным словом». Есть еще слух, что монахинь остановил дружный предупредительный залп, воспринятый ими как гром, столь неожиданный среди зимы, и дочери господни стушевались, недоумевая, что должен означать сей божий гнев и противу кого направлен, то есть где молния, куда она попала? А некоторые из очевидцев утверждают, что Епифан Зайцев хотя и обратился к черному воинству с «проникновенным словом», но не с одним, а с двумя: «Нате вам!», и за сим, дескать, предъявил некий вовсе неупотребимый в политике аргумент.

Трудно сказать, что более похоже на правду — народ был ослеплен, и, значит, всякое свидетельство небезупречно. Но, так или иначе, битва была выиграна.