Шел третий день...

Не знаю, что сказать, как ответить. Конечно, солирецкий погост в старой березовой роще, где летней порой кресты утопают в высоких цветущих травах и где ни на одной табличке ни слова, ни буквы не разберешь, — приятное место. Своей необыкновенной запущенностью погост как-то особенно приобщен к вечности и оттого внушает совершенное доверие и покой.

Однако не этим тронет вас Солирецк, если ваша судьба по случаю или недоразумению… и т. д. Взять горожан: как будто, кроме снисходительного сожаления, они и чувств других не заслуживают — ан нет! Ведь встали они на защиту революции, ведь прошли же они вместе с новой страной весь путь! И не отставали, хотя и не обгоняли. Ведь когда началась Отечественная война, отдали они фронту всех боеспособных лиц обоего пола? И те воевали! Может, не лучше других — на штык не лезли, но и не прятались. И многие не вернулись. А некоторые и вернулись. И Героев своих шесть человек. А спросите у них (все они живы): что ж вы геройского сделали?

— Да ничего. Воевали.

— А с чего же так сильно-то воевали?

— Да ведь очень хотелось мира, спокойствия.

Каждый, кто попадал в Солирецк, оказывался вдруг в странной неловкости: вроде и пожалеть можно, а вроде и есть в нем что-то такое — затрудняюсь понять, — отчего сам перед ним жалок становишься.

А уж касательно живописцев или поэтов, так, угодив хоть на мгновение в городишко, они уже и не могут не отобразить его. Скажем, была недавно в Академии художеств выставка: «Солирецкие находки». Картины неизвестного художника. Восемнадцатый век. Обнаружены в развалинах усадьбы под Солирецком. Это ведь та самая усадьба, где квартировался отряд Собенникова.

Попал городишко наш, правда, под иным названием, и в рассказ классика, и в поэму нынешнего поэта. Хотя тот и другой оказались в Солирецке, разумеется же, по случаю и ненадолго.

Что ж мне прикажете делать? Ужели я мог молчать? Ведь дня не проживу без мыслей о Солирецке! И как будто прелестей в нем никаких — труха и захолустье! Но покажется вдруг, что все это из гранита и на гранитной плите. Тут уж хоть крестись — не помогает.

Зачуханный мой городишко! Далекий, глухой! Куда там Пошехонью или Чухломе! Но есть в нем нечто, чего и не спалишь, и не сломаешь, и с места не сдвинешь. Нечто загадочное, но родное и оттого привлекательное, хорошее. И, вспомнив об этом, я не могу уже сидеть на месте и срываюсь, чтобы вдохнуть этой незыблемости, непоколебимости, столь удивляющей воображение в солирецкой малости и тиши.

Схожу на станции, где наверняка либо снег, либо дождь, либо еще какая-то слякоть, будто у Ильи-пророка над этим местом крантик, и крантик этот, как всякий крантик, неисправен, течет.

И подкатывает автобус, облепленный глиной настолько, что можно испечь в золе. Пассажиры садятся, автобус открывает пальбу, какая случается лишь в первый день охотничьего сезона, отстрелявшись, наконец трогается, лихо пролетает асфальтированную улицу и сползает в грязь разбитой дороги.

Пассажиры разом качнутся в одну сторону, разом в другую, дернутся вперед, назад и дальше уж мотаются без порядка, как колосья под ветром.