Шелест Да не судимы будете

Шла политическая, идеологическая, классовая борьба, но ее мало кто понимал из простых людей. Проходили собрания, сходки, митинги, в ораторах не было недостатка, и каждый из них восхвалял свои «идеи», рисовал благоденственную жизнь трудовому люду, призывал голосовать за его программу. Но все эти программы, «идеи» и речи оставались темными и малопо- нятньпш. Помню, как происходило какое-то голосование по цветньпл бюллетеням: красным, синим, зеленым и белым. Сре­ди мужиков, да и среди рабочих много было разговоров и спо­ров, какими же бюллетенями надо голосовать?..

Наша деревня Андреевка не бьша каким-то исключением в том тревожном времени, она, наоборот, казалась более про­грессивной и просвещенной, ведь она находилась всего в 50 километрах от большого промьппленного и научно-культурного центра — Харькова. А ведь были отдаленные от железной дороги, глухие, просто захолустные села. Там совсем была темень беспросветная. Но даже самая захолустная деревня име­ет свою историю и отдельных замечательных людей. В то тревожное, неопределенное время такие люди более остро проявляли свой характер и стремления. Был такой человек и в нашем селе, по фамилии Малыхин. Рабочий из Харькова, он-то, как говорили, й «заворачивал» всем в нашем селе. Мужи­ки уже тоща говорили, что он большевик, а что это означало, никто толком не знал, да и не понимал. Малыхин бьш руководи­телем «Просв1ти» ^ в нашем селе, а впоследствии — председате­лем райисполкома, так как наше село стало райцентром.

Был и второй знаменитый человек на селе — Валковой.

Занимался извозом. Очень острый на язык, большой балагур, имел большую популярность среди населения, умел экспромтом на любую тему сочинить стих, каламбур, высмеять каждого. За остроту языка и незаурядные способности в ораторском искус­стве его многие побаивались. Говорили, что он принадлежал к эсерам, но что это означало, мужиков тоже мало тревожило. Споры, стычки на сходках, собраниях, митингах почти всегда происходили между Малыхиным и Валковым. Часто из Харько­ва наезжали сторонники того и другого — тогда это придавало дискуссиям особую остроту, вплоть до физических мер воздей­ствия. Из Харькова приезжали люди по-городскому одетые, а некоторые в форменной одежде железнодорожников, студен­тов, какие-то чиновники. Называли у нас их «панычами».

Первые дни Октябрьской революции мне хорошо запомни­лись. На большой площади у церкви соорудили примитивную деревянную трибуну-помост, обтянутый красным кумачом, мно­го было красных знамен. На митинг собралось наверняка свы­ше двух тысяч человек. У ораторов на груди красные банты. Выступаюпще говорили впервые открыто о большевиках, о Ле­нине, об Октябрьской революции, о большевистской програм­ме. Много говорили о том, что теперь царя нет, власть будет народная, не будет богатых и бедных, а все будут равны. Помещичья земля перейдет крестьянам, фабрики и заводы — рабочим, все, что является твоим,— мое, а мое — твоим. В выступлениях ораторов было много путаницы и тумана. Среди мужиков была своя поговорка: «Твое — мое, а мое не твое». Веками хотя и скудная, бедная, но была своя собствен­ность, и как сразу от нее отречься — отвергнуть ее, посягнуть на чужую «священную собственность»? Поэтому когда началась «ликвидация» помещичьих усадеб, далеко не все мужики уча­ствовали в этих «мероприятиях». А по правде сказать, проводи­лось все это просто варварским способом — усадьбы, дома жгли, ломали, уничтожали. Даже термин был свой выработан: «Поехали грабить экономию Лисовицкого». И действительно, грабили, уничтожали дома, особняки, надворные постройки, как будто бы руководствовались словами: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим». Да рушить и уничтожать гораздо легче, чем стро­ить. >

Из экономий, из помещичьих усадеб к себе в хозяйство вели скот, везли сельскохозяйственный инвентарь, а также диваны,; шкафы, столы, стулья, пианино, рояли, зеркала, бочки, ведра, тазы, даже статуи. Одним словом, брали все, что попадало под^ руки. А что из привезенного домашнего имущества не входило! в крестьянскую избу, то вносили по частям или составляли"

в сараях и клунях. Мой отец не участвовал в погромах помещи­чьих усадеб, он даже осуждал этот акт насилия, говоря при этом: «Раз это все богатство принадлежит народу, так зачем же все это жечь, уничтожать, ведь во всем этом богатстве заложен труд народный?» Моя мать, я хорошо помню, неоднократно говорила отцу: «Юхым, ты бачиш, що люди везуть з экономии добро, чому ж ты не поидеш, може, тоби б що досталось». Отец каждый раз резко обрывал разговор на эту тему. И я хорошо помню, что только спустя два или три года, когда уже и фунда­менты сожженных помещичьих усадеб заросли бурь5Шом, мы с отцом поехали на усадьбу набрать подводу кирпича из разо­бранного подвала для строительства печи в нашей хате. Вот и все «богатство», что досталось нам от усадьбы помещичьей.