Шелихов. Русская Америка

Но пошумел, пошумел Иван Ларионович, а сел и задумался. Ясно было: раз немец взялся — не отпустит, пока своего не получит. Однако просчитался Кох. Не те люди были купцы, чтобы их, как овец, стричь. Не тотчас, но решили купцы: сегодня золотишко свезёт Иван Ларионович немцу, мзды жаждущему, а впредь нужно будет укорот тому найти. И укорот тот видели они в новом губернаторе Пиле, о назначении которого Григорий Иванович прослышал ещё в Питербурхе. Пиль вот-вот должен был к обязанностям своим приступить. А известно — метла новая чисто метёт, и золотишко, Коху данное, своё сделать должно было. Купцы так задумали: Шелихов в Охотске остаётся, а Иван Ларионович в Иркутск направится и там начнёт удавку Коху плести. А пока купцы письмо Рябову в Питербурх сочинили.

Готлиб Иванович на проводах «Трёх Святителей» сидел сбоку от Голикова. Наклоняясь низко длинным носом, клевал из тарелок жадно, словно впрок ел, дабы завтра не трогать своего. Поглядывал вокруг, не думая, что золотишко голиковское уже жжёт карман ему.

Иван Ларионович чуть откусывал крепкими зубами листок черемшины, посматривал на него искоса, соображал помалу: вор-де Кох — кричать он у губернатора не собирался. Кого удивишь, что чиновник вор? Думал по-другому сказать: помеха-де чиновник сей делу, одобренному любезно матушкой императрицей. Тут просматривалась государевой воли поперечина, и за такое по головке не гладили.

На противоположном от Шелихова конце стола чинно, поджав губы, сидел новый в Охотске человек, немногим-то и знакомый. Был он немолод, и годы его показывала пробивавшаяся в жёстких волосах седина. Однако крутые плечи и твёрдый взгляд, коим он неторопливо обводил сидящих за столом, выдавали в нём силу немалую. Несколько дней назад между ним и Шелиховым в магистрате Охотска был заключён договор, в котором говорилось: «Мы, нижеподписавшиеся, рыльский именитый гражданин Григорий Иванович сын Шелихов, каргопольский купец, иркутский гость Александр Андреевич сын Баранов, постановили сей договор о бытии мне, Баранову, в заселениях американских при распоряжении и управлении Северо-Восточной компании, тамо расположенной».

Подменить должен был Баранов Евстрата Ивановича Деларова. Так решил Григорий Иванович: не первый год сидел Деларов на Кадьяке и устал, должно быть. Свежий глаз лучше будет. Да и говорили о Баранове хорошо. Мужик-де распорядительный и честности необыкновенной.

Коренник бил копытом, ходил в упряжке, беспокоил пристяжных. Такой уж был норов у него: вывели, так давай вожжи отпускай, что стоять-то? Говорят: каков хозяин — таков и конь. А этот — любимец был Ивана Ларионовича. Купец не подходил к нему без куска сахара. Для этого, каракового, не жалел ничего. Конь косился на крыльцо, тянул удила. Иван Ларионович задерживался.

   — Ну, ну, — охолаживал коренника конюх, — не балуй, дорога дальняя. Набегаешься.

Оглаживал ладонью по крутой шее. Конь косил глазом, ждал хозяина.

Иван Ларионович в Иркутск собирался. Дел много накопилось. Чем дальше, тем труднее с Кохом было. К медеплавильням прицепившись, Кох на том не остановился. Вокруг верфей ходил и везде зацепки искал. К мастеровым, из Питербурха привезённым, придирался. И хоть люди это вольные были, а всё носом по бумагам водил немец — и здесь-де не так сказано, и там не этак. Разрешений требовал, на что и не давали от веку никаких бумаг. В открытую не шёл, а всё подтачивал, подтачивал дело, как червь.

И другие заботы были. Уж больно много купчишек из тех, что пожадней, к землям новым устремились. Навалились, как саранча, на земли американские. Зверя били, не думая, что завтра будет. Завтра... Этим добытчикам завтра хоть трава не расти.

Да и это не всё. Было от чего задерживаться Ивану Ларионовичу. Самая главная беда выплыла неведомо откуда. Кто и как — неизвестно, но слух пустил и в Иркутске, и в Якутске, и в Охотске, что-де компании Северо-Восточной американской конец пришёл. И там и тут, где только соберутся купцы, вдруг заговаривали:

   — Шу-шу...

Зверя-де нет больше на землях новых, а ежели и есть, то порченый.

И опять:

   — Шу-шу...

Торг-де кяхтинский вовсе замер и сбыта шкурам американским нет. Цена упала. В Питербурх, сказывали, везти надо.

А Питербурх далеко и какую цену там дадут?

На ушко, так тихо:

   — Шу-шу...

Молва, молва злая. А злая-то молва, что ржа, и железо переедает. И купцы паи свои из компании требовать начали.

Корабли на верфи в Охотске строились, молотки в кузнях стучали, но видел Шелихов, да и Иван Ларионович чуял, что наперекосяк идёт дело. Глыба какая-то тёмная, страшная придавливала голову. А молва всё росла, и на Шелихова с Голиковым, пуп в Охотске рвавших, уже смотрели с косой улыбкой. А кое-кто и поговаривал:

   — Гляди, ребята, беды бы не случилось.

И так-то жалеючи говорили, с соболезнованием:

   — Ну, ну... Вам виднее...

   — Стоять надо, Иван Ларионович, стоять крепко... — говорил Шелихов, — не мне и не тебе говорить, что жизнь всегда под коленки бьёт. И тот лишь выдюжит, кто упрётся.