Шелихов. Русская Америка

Случилось в Тобольске то, чего и хотел Иван Ларионович. Судейский купцов с пушниной задержал к торгу в Москву, а обоз Голикова к сроку пришёл. Голиковская пушнина, почитай, одна на торгу была, и цену за неё взяли вдвое большую, чем следовало ожидать.

   — Шельма, — повторил Иван Ларионович восхищённо, — ох, шельма.

Крючок вздохнул:

   — Иван Ларионович, благодетель, льстите, милостивец, льстите. В том, что купцов на торгу обошли, нового нет.

   — Как так?

   — Иркутская земля и не такое знавала. Народец наш, правду сказать, молчаливый, говорить не горазд, а дела разные здесь случались.

   — Ну, ну, — заинтересовался Иван Ларионович, — рассказывай. — И, как всегда, когда разговор был ему в диковину, ладони под коленки подсунул и, чуть наклонившись вперёд, приготовился слушать.

Крючок начал рассказ, как в стародавние времена иркутские купцы питербурхского коллежского асессора обошли.

   — Вот то истинно шельмовское дело, да и асессор сей был не чета лебедевскому приказчику. Аспид[15] чистый. — Крючок перекрестился. — С таким не приведи господи встречаться. Но и его иркутские купцы обскакали.

   — Сказывай, сказывай, — поторопил Голиков, всё ещё дрожа налитым смехом лицом.

   — Асессор — фамилия его была Крылов — приехал в Иркутск по винному делу. По откупам. В винном деле завсегда воровством пахнет. Такое поганое это зелье, что тут без воровства ни-ни. Но, к слову сказать, иркутские откупщики не особо баловали. Так, ежели чуть-чуть. А он крутенько обошёлся с ними. Да и времена — правду сказать — были лютые. Это сейчас послабления во всём, а в те годы слово — и на дыбу. Под пытку, без жалости.

У судейского лицо сморщилось, словно бы он дыбу увидел да ещё и человека с завёрнутыми за спину руками. Знал, видать, как это бывало, хорошо знал. Иван Ларионович слушал судейского уже без смеха. Глаза отёр ладошкой.

   — С полгодика, — продолжил крючок, — ходил Крылов по Иркутску и со всеми ласково обходился. Добряк, куда там... За ручку здоровался, уважительно. В гости любил ходить, и очень нравилось ему сибирское хлебосольство. Так он хорошо говорил об иркутском купечестве. Мол-де, и людей таких славных от роду не видел. И о нём разговоры были хорошие. И добр-де, и мягок. Едок он был крепкий. Пельмени ест, бывало, и похваливает, похваливает. Многим, между прочим, за столом интересовался: и то-де как, и это почему? Видя его доброту, кое-кто, размягчась, рассказывал об иркутских делах. Ну, слово за словом, разговор за разговором — и про откупщиков нужное асессор выведал. Да в один день собрал всех — и в застенок. Начал рвать. С мясом! Да денежки не в казну из купцов выдирал, но в свой карман.

   — Ловок! — сказал Иван Ларионович.

   — Куда как ловок, — подхватил крючок, — донос настрочил в Питербурх, и откупщикам пришло время с жизнью прощаться.

   — Да-а-а, — протянул Иван Ларионович вовсе кисло.

   — Однако, — у крючка голос веселее зазвенел, — купчишки, что были на свободе, лукавое дело замыслили. Был в Иркутске лихой ямщик. Скорняков Иван. Гонял коней по сибирскому тракту. Кони у него — птицы. Да и сам лих. Так вот с ним купцы и сговорились.

Иван Ларионович шею вытянул.

   — Ну?

   — Денежку дали хорошую аль золотишком заплатили — неизвестно. Одно сказали: «Коней не жалей, обскачи крыловского гонца да в торбу ему вместо грамотки, что он в Питербурх везёт, другую положи». Скорняков выпил стремянную, грамотку у купцов взял и погнал. Озорной был. Есть такие: им не прибыток важен, но само озорство. Оно такого вот, отчаянного, подстёгивает, в крови у него кипит. Гонца Скорняков достиг, опоил в кабаке и в торбу купеческую грамоту вместо асессорской сунул.

   — Ха, — кашлянул Иван Ларионович, — ну, ну...

   — Я и говорю — лихой человек. Да... А в грамотке купеческой обсказаны были все дела крыловские. Какие деньги взял, у кого, куда схоронил, но главное, под грамоткой подпись была учинена подлинно асессорской рукой. И росчерк особый, с вывертом, с крючком заковыристым. Крылов-де писал, и больше никто.

   — Вот те на, — удивился Иван Ларионович, — как же так?

   — А вот так. Как подпись вчинить смогли купцы — тайна. Однако и под пыткой асессор от неё не отказался. Грамота была, как донос на себя. Согрешил-де и вот покаялся. В исступлении ума Крылов волосы рвал, но подпись его под грамотой, и всё тут. Отказаться не смел.

Иван Ларионович подобрал ноги под лавку. С опаской на судейского взглянул.

   — Истинно, — сказал, — лукавое дело. Ну, народ... А что же дальше с асессором?

   — Известно: в кандалы и в Питербурх. Купцов выпустили. А вот, — судейский наклонился к Ивану Ларионовичу, — ямщик-то, Скорняков Иван, сгинул. В полынью на Ангаре влетел, и, конечно, и он, и кони — под лёд. Следа не осталось. Круги на воде. Однако говорили, что не сам он в пропасть эту вскочил, но вбили его туда.

Иван Ларионович на лавке осел. Поморгал глазами. Выпростал из-под себя ладони и ухватил пятерней за подбородок. Помолчав долгое время, убеждённо сказал:

   — Воровское племя купцы. Тати.

Крючок странно улыбался.