Шелихов. Русская Америка

Уже к ночи, когда окна закрыла темнота, Иван Ларионович вдруг услышал со двора шум, ржание коней, крики, собачий бешеный лай. Псы рвались с цепей. В голове у Голикова мелькнуло с неудовольствием: «Кого нелёгкая принесла?» Он прислушался. Хриплый, взахлёб лай прервался, и тут же внизу хлопнули дверью. Сильно, без страха. Иван Ларионович начал подниматься со стула. Только откушал чая и сидел в мягком стёганом домашнем тулупчике, доброй рукой прикидывал на счётах разные пустяки. Мелочи подбирал порядка для. Пальцы легко, с видимым удовольствием ходили по счётам. А тут остановились. Застыли на круглых костяшках. Голиков с раздражением хекнул в нос. В дверь комнаты, куда и домашние царапались осторожными ноготками, крепко толкнулась сильная рука. Иван Ларионович гневно оборотился всем телом. Не крикнул, но видом выдал: как, кто, пошто такое? Лицо налилось кровью. Под эдакое настроение не один считал крутые ступени голиковского дома. Да ещё с такой поспешностью, что кости трещали.

Иван Ларионович в гневе был несдержан.

В дверях стоял Шелихов. Бараний тулуп на нём коробился от снега, шапка, валенки в наледи.

   — Здорово, Иван Ларионович, — густо крикнул с порога. Шагнул к Голикову, обдавая морозной свежестью ввалившегося прямо с ветра в домашнее тепло человека. Пламя свечи на столе качнулось, чуть не погаснув. Шелихов обхватил Ивана Ларионовича толстенными в бараньих рукавицах ручищами, притиснул к заснеженной овчине. — Не ждал? — загудел непривычно громко для тихого голиковского дома, прижал теснее лицо старика к обмерзшему тулупу. Сил-то было много, да забыл, что так и помять можно.

Иван Ларионович отстранился и потирая ладонью оцарапанную о колючий тулуп щёку, тут только до конца понял, что перед ним его Гришка. И засуетился по-стариковски, затопал валеночками. Шелиховский напор всегда его ошеломлял и обескураживал.

Григорий Иванович, широко шагая по комнате, скинул тулуп, швырнул на стоящий в углу сундук, снял шапку и тоже зашвырнул на сундук. Как с заснеженной ели на половички, на навощённый пол сыпался с него морозный дрязг, пятная и в беспорядок приводя аккуратную домашность.

   — Не ждал, не ждал, — гудел Шелихов, — а я вот он!

И опять вышагнул на середину комнаты, поколебав пламя свечи. В просторных покоях Ивана Ларионовича стало тесно от широких шелиховских плеч, размашистых рук, саженных шагов.

   — Прямо с дороги, — сказал Григорий Иванович, — в доме ещё не был, а уж как хочется увидеть Наталью Алексеевну, но вот к тебе. Мимо проехать не мог. Как она там, Наталья моя?

   — Слава Богу, Гриша. Жива, здорова, ждёт, — закивал Иван Ларионович, — как не ждать? Ждёт! Накануне виделись.

Голиков отсунул в угол счёты. Забеспокоился пуще прежнего:

   — Да ты садись, садись. Небось намаялся в дороге?

С приходом внезапного гостя внешность комнаты изменилась, как ежели бы ветер в неё ворвался и всё перемял и перепутал. И не то определяло внезапную перемену, что Шелихов разбросал тут и там свои заснеженные одежды, но громкий голос его, стремительные движения да и сам вид вовсе не домашнего человека — с красными от мороза руками, тёмным лицом, быстрыми глазами.

Григорий Иванович упал на заскрипевший под ним стул.

   — Вот и славно, — сказал.

Иван Ларионович присел напротив и при свете наконец-то успокоившейся свечи вгляделся в Шелихова.

Старый волк был Голиков и шумный видел народ, и тихих знавал, но всегда хотел в глаза человеку заглянуть. Они его не обманывали. А шум, тихость покойная — это всё, считал, пустое. Как одежда на луковице. Снимешь её — и тогда только узнаешь: сладок лук или горек.

Глаза у Шелихова были бойки, и свежо, бело за крепкими губами выглядывали зубы, говоря с очевидностью: такой в дело вцепится — не оторвёшь. И, словно подтверждая это, Шелихов спросил о деле.

Голиков порадовался: глаз боек у Гришки — значит, всё ничего.

   — Что ж дела, — ответил, усаживаясь поудобнее, — я писал тебе. Писал.

   — В письме много не скажешь, — возразил Григорий Иванович, — рассказывай. — Не терпелось знать ему.

И это тоже порадовало Ивана Ларионовича: когда человек нетерпелив в деле — значит, оно в крови. На такого положиться можно. Равнодушный страшен. А в этом разе, хотя и беспокойство, но не по-пустому.

Иван Ларионович коротко обсказал о встрече с губернатором, о крючке судейском, что обскакал приказчика Лебедева-Ласточкина, об удачной распродаже на московских торгах.

В голосе угадывалось: ты тоже в Охотске торопишься, но и я не сижу сложа руки. Тоже расстарался. Губы сложил Голиков в хитрую улыбочку: молодые-де спешат, а старики без суеты и шума, но дело основательно варят. И ещё неизвестно, кто больше успевает. Так и понимать надо было его. Да так и понял старика Григорий Иванович, не без удовольствия приглядываясь к нему со своей стороны.