Шелковые глаза (сборник)

Она чуть зевнула, повернулась к нему и спросила своим спокойным голосом с этим легким акцентом, который, в сущности, раздражал его вот уже два дня, «кто» у него «будет» сегодня вечером. И когда он ответил с улыбкой «все те же», она вдруг показалась ему немного разочарованной. Быть может, осознала, что их история закончена, быть может, уже сама начала отдаляться, убегать, убегать от него? И при этой мысли в нем проснулся древний инстинкт самца. Он подумал, что если бы захотел, то смог бы с ней все, что угодно: оставить ее при себе, успокоить, сделать ей десять детей, запереть, а также, почему бы и нет, любить ее. При этой мысли его разобрал смех, и она повернулась к нему и сказала: «Тебе весело?» – тоном скорее вопросительным, нежели веселым, тоном, который его удивил. «В любом случае, – говорил он себе, проезжая по пьяцца Навона, – в любом случае она должна о чем-то догадываться. Карла мне позвонила полчаса назад, и Джана, и Умберто. И хотя она никогда не слушает телефонные разговоры – впрочем, она бы ничего и не поняла, бедняжка (хоть и говорит бегло по-итальянски), – она все-таки должна была заподозрить: что-то происходит. Хваленая женская интуиция». И внезапно, вновь присоединив ее к женскому клану, к массе этих навязчивых, сексуально озабоченных женщин 1975 года, он почувствовал себя спокойнее. Она была женщиной, которую он прилично содержал и с которой достаточно занимался любовью, таскал на пляжи, в загородные дома, на вечеринки, всегда готовый защищать ее физически, а также атаковать – тоже физически, но уже иначе. То, что она никогда не отвечала ему прямо, то, что они лишь очень редко говорили друг другу «люблю тебя» и это «люблю тебя» на их различных языках обнаруживало больше эротизма, нежели чувства, – все это было неважно. В любом случае, как говорили по телефону Гвидо и Карла, самое время с этим покончить: он закисает! Мужчина с его обаянием, с его размахом и оригинальностью не должен больше двух лет возиться с какой-то шведской манекенщицей. А уж им-то он может верить, они его хорошо знают. Даже лучше, чем он сам. Это подразумевалось с самого начала, ну, с его пятнадцати лет.

Вилла была вся в огнях. Луиджи с какой-то грустной насмешкой подумал, что последнее воспоминание, которое Инга сохранит о Риме, будет довольно пышным. Под дождем блестели красные и черные болиды, очаровательный и преданный дворецкий бежал к ним под разноцветным зонтиком, в дом вели стертые бежевые ступени исторического крыльца, а внутри были эти столь хорошо одетые женщины и столь явно готовые раздеть их мужчины. Тем не менее, когда он взял Ингу под руку, чтобы подняться по ступеням, у него возникло неприятное впечатление, будто он ведет кого-то на корриду, но только через выход для быков, или втягивает невинного в игру, в оргию, о чем тот и не подозревает.

Тут их заметила Карла и бросилась к ним (хотя, скорее, уж на них). Она смотрела на Ингу и смеялась, и он тоже смеялся, заранее.

– Милые вы мои, – сказала Карла, – милые мои малыши, я уж забеспокоилась.

Он поцеловал ее, конечно, и Инга тоже, и они прошли через зал. Он хорошо знал Рим и его салоны, так что появление в толпе перед ними некоей просеки лишь укрепило его в собственных догадках и предположениях: все эти люди уже в курсе, все эти люди ждали их прибытия, зная, что он, Луиджи, собирается сегодня вечером порвать – громко, весело – со своей любовницей, шведкой Ингой Инглеборг, очень красивой, конечно, но слишком уж долго несменяемой.

Она же, казалось, не видела ничего. Опиралась о его руку, приветствовала старых добрых друзей, направляясь к буфету, готовая, как и всякий раз, впрочем, надо это признать, пить, есть, танцевать, а по возвращении домой заниматься любовью. Ни больше ни меньше. Но ему вдруг показалось, что это «ни меньше» присутствовало всегда, а вот того, что «ни больше», у нее, быть может, следовало просить.

Она небрежно взяла водку с тоником, и Карла настойчиво посоветовала ей взять еще. Незаметно, словно в каком-то плохом, немного хищном балете, их полукругом обступили друзья. Ждали, но чего?.. Что он скажет им, как эта женщина его допекла, даст ей пощечину, займется с ней любовью? Чего? В сущности, он и сам не знал, почему этим осенним римским вечером, таким тяжелым и грозовым, должен объяснять всем этим маскам (таким знакомым и при этом таким анонимным), что ему надо, что ему просто необходимо расстаться с Ингой.

Он вспомнил, как однажды сказал: «Она не нашей породы», но, глядя сейчас на «породу», которая их окружала, на эту смесь шакалов, стервятников и домашней птицы, спросил себя, не превосходят ли на самом деле его слова его же мысль. Странно, и наверняка в первый раз с тех пор, как он узнал эту красивую молодую белокурую, приехавшую с Севера женщину, шведку, такую независимую и тем не менее ставшую его ночной подругой, странно, но он почувствовал себя солидарным с ней.