Шелковый путь

Пришло время дойки. Схватив подойник и ругая косарей, вышел коротышка. За ним последовал сосед-табунщик. Он засучил рукава, будто готовился к схватке. Актате принялась закладывать мясо в казан. Колхозных кобылиц обычно доили четыре раза в день, но сегодня не управились. Под длинным куруком молодого табунщика кобылицы испуганно храпели и дрожали, водили боками. Коротышка неистово гремел ведром, отчего жеребята-сосунки на привязи от страха кидались в дыбки. Наконец, весь в поту и облитый с головы до ног кобыльим молоком, притащился он в юрту, и Актате приказала немедленно отвязать ошалевших жеребят и отпустить кобылиц на выпас. Бедняги сосунки, получив свободу, вприпрыжку кинулись к матерям, стали тыкаться мордой в дряблые после дойки сосцы и причмокивать от нетерпения. Кобылицы млели, любовно-нежно всхрапывали. Потом весь косяк трусцой подался в степь, на выпас, где мошка и слепни тревожили не так назойливо. Сзади на тонких точеных ножках, развевая хвосты и гривы, мчались, точно игрушечные, жеребята.

Когда я принялся за огузок, заботливо сохраненный Актате с зимы в муке, уже садилось солнце. Хорошо просоленный, неспешно, ровно провяленный, сочный и жирный кусок золотился в предзакатных лучах. «Драгоценный дар, сбереженный любовью и тоской в сердце. Он все равно что невысказанная тайна, недопетая песня, недопитый кумыс… Какое счастье, если есть у тебя близкий человек, который ради тебя одного хранит бесценный дар своего сердца, своей души! Значит, не одинок ты: и тебя помнят, и тебя любят…» Медленно заходящее солнце напоминало мне о быстротечной жизни и навевало грусть, а для меня сохраненный доброй женщиной лакомый кусок говорил о тепле человеческих отношений и вселял надежду, радость.

Актате позвала молодку из соседней юрты и попросила ее вымыть и протереть посуду на полке. Любо было смотреть на легкие, ловкие руки юной женщины. Актате помогала ей, советовала, похваливала.

— Я учу нашу сношеньку разливать кумыс, — заметила она, улыбнувшись робкой молодке. — Дай срок — из ее рук будут пить кумыс почтенные люди. Вот увидишь: большой мастерицей станет.

Протирая сухим, чистым полотенцем посуду для кумыса, Актате коротко объяснила мне назначение каждой из них.

— Казахи извечно почитают не только кумыс, но и посуду, в которую разливают его. Разным людям подают кумыс в разной посуде. Простому человеку — в кесе. Случайным гостям, путникам — тоже. Обжорам и торгашам наливают в большую деревянную чашу — тостак. Ведь для них главное — залить толстое брюхо. А вот дорогим друзьям подают в средней величины крашеных, расписанных чашах — зерен. Такие чаши радуют душу, напоминают томный взгляд красавицы. Правда, и зерены бывают разные. Это зависит от умельца и материала. Вот этот выточил из урючины и расписал золотом знаменитый мастер Акадиль. Влюбленным предлагают кумыс в изящных козе — маленькой, узкогорлой, кувшинообразной посуде с золотыми каемками. Из серебром отделанных козе пили акыны-певцы, щеголи-серэ, тонколицые баловни-красавцы. Как-то в наш аул неожиданно нагрянул серэ и наотрез отказался пить кумыс из обыкновенной чаши. Бедный отец отправил нарочного в Сауран, и тот галопом доставил оттуда вот эту посеребренную козе. Батырам и борцам-палванам принято подносить кумыс в высоких кувшинах.

У меня радостно заколотилось сердце: «Мне подали кумыс в расписанной чаше, значит, я отношусь к дорогим друзьям Актате!»

И пока юная соседка перемывала и перетирала всю посуду, Актате поведала мне еще много интересного. После ужина молодка принялась разливать хмельной успокоительный кумыс. Сначала она его долго болтала, бултыхала мутовкой в каваке. Потом перелила в огромную деревянную чашу, придвинула на край дастархана и, усевшись боком, согнув одну ногу, только было собралась мешать пенистый напиток оцинкованным половником, которым до этого разливала жирный бульон, как Актате сделала предупредительный жест и протянула смутившейся молодке деревянный крашеный черпак. Черпаком она набирала и, приподняв на высоту локтя, вновь сливала в чашу точно четыре раза — по числу людей за дастарханом. Это своеобразный ритуал, знак уважения к каждому человеку. Теперь молодка взяла в левую руку раскрашенную чашу-зерен, правой рукой приподняла черпак, осторожно, по стенке чаши, беззвучно наполнила ее, при этом не по самый верх, а до уровня шириной в палец. Потом так же, без стука, прислонила черпак к тазику, взяла чашу в правую руку и изящным, грациозно-женственным движением, чуть обнажив локоть, подала кумыс мне.

Мне почудился томный восточный танец: мягки и плавны движения искусной танцовщицы. Принимая чашу, я заметил, как чуть-чуть дрогнула рука молодки. Она смущалась, робела под посторонним внимательным взглядом. И эта легкая дрожь казалась продолжением танца. Каждый жест был полон тайн и обаяния.

Я с наслажденим пил бархатный кумыс. Хмель мгновенно ударил в голову, приятно растекаясь по жилам.

Постелили мне на дворе, Я долго не мог уснуть. Внизу, в долине, сонно бормотала речушка. Таинственные, ночные звуки то удалялись, то вновь приближались.