Шелковый путь

Солнце стояло уже высоко. Старец опять приник к бараньей лопатке, начал обозревать окрестность. В голове шумело, гудело, словно в пустом казане, поставленном на просушку. Видения не появлялись. «Уа, благостный мир! Благодарение всевышнему и за это!» — подумал умиротворенно святой. Но едва он успел так подумать, как послышался топот копыт, и сердце у него екнуло. Святой бросил баранью лопатку на подстилку и вгляделся в степь. Вдали курилось марево. Топот нарастал все стремительней, и вдруг прямо из-за холма показалась лавина всадников. Что-то ослепительно сверкнуло на солнце: то ли стремена, то ли железные наконечники копий…

Святой Жаланаш чуть ли не лишился рассудка. Сейчас его только и хватило на то, чтобы изо всех сил пнуть уснувшего рядом на травке мальчишку-слугу. Страшно выкатив глаза, святой показал рукой на войско и знаком приказал: «Беги в аул! Предупреди всех!» Голоногий мальчик понесся во весь дух. У старика от страха отнялся язык, ноги точно налились свинцом. Он вспомнил про спор с зоркоглазой молодкой в усыпальнице Кок-кешен и почувствовал нечто похожее на угрызение совести. Даже сам себя ругнул непристойно: «Какой я все же глупец! И чего высунулся: «Я подстерегу врага! Я все предскажу!» Вот тебе и подстерег! Вот и предсказал! Мог бы набить брюхо просяной похлебкой и спать себе сколько влезет. А теперь меня самого съедят. Проткнут копьем, да и отшвырнут, как падаль. О-о-о!..» Святой в отчаянии поковырял лопаткой землю, боясь даже взглянуть в сторону врага.

И вдруг всадники разом на всю степь горестно завопили: «Ой, баурым! Ой, родной!» — и галопом понеслись к аулу. Так обычно скачут, когда извещают о чьей-либо смерти. От радости у прорицателя едва не лопнуло сердце. Он вскочил на ноги, подумал: «Может, Ошакбай погиб на играх батыров?»

— Ой, бау-у-у-ры-ым!..

Аул в низине всколыхнулся. Завыли собаки, заржали лошади, встревоженно забегали люди, еще громче, сливаясь голосами, вопили всадники — вестники смерти, и горестный гул покатился, поплыл по равнине. Святой Жаланаш оторопел, схватил себя за ворот. Каракового тулпара Ошакбая не было видно среди скачущих. Вместо него вели на поводу неоседланного арабского скакуна с подрезанными гривой и хвостом. Все рыдали в голос. На одной лошади, скорбно согнувшись в седле, тоненько голосила женщина. Святой взял под мышки свои подстилки и поплелся домой. Пока он дошел, печальная весть облетела весь аул. Ему было горько и до боли обидно, что опять он сплоховал, оплошал, не смог заранее предречь горе. Но тут же сам себя утешил, решив, что в общей суматохе никто сейчас об этом не подумает. Людям сейчас не до гадальщика, не до пожелтевшей бараньей лопатки. Подходя к ближайшей юрте, дурным голосом еще издалека завыл святой:

— Ой, бау-у-ры-ы-ым-ай!..

Он, не мешкая, ввалился в осиротевшую юрту батыра, загорланил, точно муэдзин, призывающий правоверных к молитве, начал — по обычаю — рыдать, обняв первого попавшегося. Рыдал он проникновенно, с чувством и не сразу заметил, что держал в объятиях зоркоглазую молодку. А как только заметил, то сразу отпрянул, точно схватил невзначай гремучую змею. Потом старец прошел на почетное место, устроился поудобнее на коленях и завел на бухарский манер нескончаемую суру из Корана. В юрте сразу затихли, плач оборвался. Сура была длинная, а святой растягивал ее еще больше, повторив ее от начала до конца пять раз. После поминальной молитвы старики выразили соболезнование близким и родственникам покойного батыра. Лишь после этого обратились к его друзьям и спросили: «Где же теперь наш Ошакбай?»

— Неведомый враг врасплох застиг его на берегу Шу. Связали и увезли куда-то, а куда — бог знает. Три дня мы искали — даже следа не нашли.

— Тогда, выходит, он жив. Какого дьявола всполошили вы аул?! К чему этот скорбный плач? — вскинулся святой Жаланаш.

— Такова воля батыра. Когда его захватили в плен, он крикнул: «Если через три дня не вернусь, считайте погибшим. Пусть в родной земле останется обо мне память. Закопайте мой палец, как прах Ошакбая», С этими словами он отрубил себе палец.

— Астафиралла! Где же он?!

Печальную весть привезли в аул трое. Верный слуга Иланчика Кадырхана, сопровождавший повелителя на состязания батыров Максуд. С юных лет он занимался торговлей, был крупным купцом, его караваны ходили в Хорезм и даже в Хорасан. Вторым был знаменитый ханский гонец Бадриддин. Отец его, Тажиддин, в свое время несколько лет наместничал в Отраре. Третьей оказалась кипчакская воительница Баршын, одетая по-мужски. Имя ее после победы на состязании батыров мгновенно облетело все города и аулы. О храбрости и ловкости девушки уже слагали легенды. Эти известные люди прибыли в сопровождении большой свиты в аул по велению самого Кадырхана. Вместе с вестью о гибели батыра они привезли и соболезнование повелителя. В юрте воцарилась мертвая тишина. Баршын достала из-за пазухи сверток. Очень осторожно, будто драгоценность, развернула его и положила перед святым Жаланашем. На платке, буром от кровавых пятен, лежал большой палец Ошакбая.