Шелопут и фортуна

«К несчастью, в ту тяжелую зиму, последнюю зиму ее жизни, когда Галина Николаевна и так чувствовала себя скверно, в интернете появилось произведение ее дочери Екатерины под названием «Мама, не читай!» <…> Зачем Катя это написала? У меня есть по этому поводу свои соображения, здесь им не место, ну да бог ей судья. Так как Галина Николаевна к компьютеру и близко не подходила, то можно было надеяться, что она об этом не узнает. Но – узнала. Одна знакомая позвонила ей, чтобы выразить возмущение этим скандальным творением и предложить свои соболезнования.

Эта дама не отличалась особым тактом и не понимала, что она не находится с Г.Н. в отношениях столь близких, какие оправдывали бы вмешательство в ее личную жизнь. Она обо всем ей и рассказала. Естественно, Галина Николаевна очень переживала по этому поводу; мы с ней беседовали об этом, по ее инициативе, я сама никогда бы не решилась поднять эту болезненную тему – и какое тут могло быть утешение? Последние дни ее жизни были омрачены этим знанием о неблаговидном поступке дочери… Как теперь выяснилось, она не говорила об этом с Вами в надежде, что, может быть, каким-то чудом Вас эта новость минует… Вы всегда были у нее на первом месте, точно так же, как она – у Вас».

…Сюжетосложение как у О.Генри: Он оберегает Ее от ранящей молвы, Она – Его, в итоге – ситуация обоюдного безмолвия, никого и никак не спасающая.

В том мае переменилось ВСЕ в нашей жизни 2010 года. Не для Гали – для меня. Все те же самые обстоятельства, детали. Но они же – и другие, если уяснить, что это обстоятельства ухода – сознательного. Мне предстоит их пережить снова – и по-новому.

Вот одна из этих деталей.

В самые последние дни свои (я не предполагал, что они такими станут) она дважды сказала мне: «Какой же ты красивый». Я сердился на нее за это. Не мог понять, что это ее последний дар в сокровищницу счастья моей жизни. А она, наверно, подумала: «Какой же ты дурак…»

Несколько материалов подготовленного мной сборника были впервые опубликованы в третьем номере ростовского литературного журнала «Ковчег» за 2012 год. Они – о ранней студенческой поре Галиной жизни. Так вот, один из них тогда был перед печатью почти на четверть укорочен. По моей вине (или заслуге?). Был удален отрывок, связанный вот с каким посылом: «Гали нет, и это вина в том числе ее непутевой больной дочери. Не выдержала Галина душа предательства самого родного человека – и ее не стало».

Я не считал и не считаю нашу дочь непутевой. Просто у каждого человека, находящегося в здравом уме, свой индивидуальный путь, который он для себя избирает и за который единолично несет полную ответственность. Это неотъемлемое право личности. Я же, когда мне редакция «Ковчега» прислала подготовленные к номеру публикации, пользуясь правом близости к их героине, не счел возможным допустить предъявления кому-либо в публичной сфере обвинения в гибели человека. По многим причинам. И в первую очередь потому, что не считал его доподлинным. До недавнего времени, до мая 2014 года, я, как мог, старался заслонять память о Галине от мелодраматичных, а потому, как мне казалось, пошловатых, «малаховоподобных» сведений, связанных с ее смертью. Единичные посвященные в эту Галину тайность люди, верные данному ей слову о молчании, даже спустя столько лет неохотно заговорили об этой ее горести.

…Многие основополагающие смыслы нет надобности добывать из «тысяч тонн словесной руды», они извечно существуют целенькими, как самородки. Это трюизмы (они же – избитые истины). Один из них: все тайное обязательно станет явным.

IV

Вот, может быть, первостепенное знание, ставшее явным в самое последнее время: я любил свою дочь. Не только когда она в двухнедельном возрасте крутила головенкой, оглядывая потолок и стены своего первого жилища, и снисходительно улыбалась нам с Галей. И не когда я с чувством отрадного облегчения, воспользовавшись ее недомоганием, умыкнул ее, четырехлетнюю, с детсадовской дачи «Ёлочка» и дал слово, что никогда больше не позволю увезти ее ни в какое казенное место. И когда… – «ну, как сейчас помню» – … было еще и то, и другое, и третье… Двадцать пятое и тысячное…

Не об этом речь. А о том, что во мне много лет жила, не находя исхода, нервная энергия обиды, ни на миг не отпуская с того часа, когда я получил от нее (между прочим, не от подростка, а уже самой матери девчонки-подростка) письмо с подписью «ваша бывшая дочь». Я ведь не знал, что уже взращивается творение «Мама, не читай», и наивно полагал эту подпись недоразумением.

Но и не об этом я сейчас хочу сказать. А о том, что в тогда, в мае 2014-го, вдруг (иезуитское словцо, как бы освобождающее от объяснения причин), внезапно иссякло напряжение обиды. И я, с непривычки недоумевая от новизны состояния, понял (вдруг!): нет больше… любви! Это как тишина, изредка вытесняющая непрестанный кровесосудистый шум где-то внутри, за барабанной перепонкой, давно ставший обыкновением.