Шепчущий во тьме

Мистер Айкли, поспешил уведомить меня Даннет, рад моему приезду и готов со мной встретиться, но внезапный приступ астмы не позволит ему в ближайшие день-два в полной мере выполнять функции гостеприимного хозяина. Эти приступы он переносит очень тяжело, и они всегда сопровождаются изнуряющей лихорадкой и общим недомоганием. В такие периоды он чувствует себя неважно и может разговаривать только шепотом; вдобавок ему трудно передвигаться по дому: у него распухают суставы на ногах, поэтому ему, точно страдающему подагрой старику, приходится их плотно перебинтовывать жгутами. Сегодня мистер Айкли совсем плох, поэтому я буду предоставлен сам себе; но тем не менее он готов к разговору. Я найду его в кабинете слева от зала. Даннет предупредил, что в комнате мистера Айкли плотно затворены жалюзи: в период обострения болезни ему необходимо избегать солнечного света, на который его глаза очень болезненно реагируют.

Простившись со мной, Даннет сел в автомобиль и уехал, а я медленно зашагал по дорожке к дому. Дверь была приоткрыта, но прежде чем переступить порог, я внимательно огляделся, пытаясь найти объяснение овладевшему мной ощущению какой-то неосязаемой странности этой фермы. Сараи и амбары выглядели как обычные сельские постройки, а в просторном открытом гараже я заметил старенький «форд» Айкли… И тут я нашел объяснение не покидавшему меня странному ощущению: дело было в гнетущей тишине. Обыкновенно на ферме всегда царит какофония звуков, издаваемых живностью. А тут – ничего! Ни кудахтанья кур, ни лая собак. Айкли писал, что у него есть несколько коров, – ну, коровы могут быть сейчас на пастбище; собак он, должно быть, продал. Но полное отсутствие каких-либо звуков вообще показалось мне в высшей степени необычным.

Не став задерживаться на дорожке, я решительно распахнул дверь и, войдя в дом, плотно закрыл ее за собой. Для этого мне пришлось сделать над собой усилие, и теперь, за закрытой дверью, я на секунду ощутил поползновение тотчас сбежать. Не то чтобы я заметил какие-то зловещие знаки; наоборот, со вкусом обставленный элегантный холл в позднем колониальном стиле радовал глаз, и я не мог не поразиться утонченному вкусу его хозяина. Но мне захотелось поскорее убраться отсюда из-за чего-то почти неосязаемого и неопределенного. Возможно, дело было в неприятном запахе, который сразу ударил мне в нос, – хотя я вполне привык к характерному духу затхлости, витающему даже в хорошо сохранившихся старых фермерских домах.

VI

Отгоняя от себя смутные сомнения и тревоги, я последовал наставлениям Даннета и, повернув налево, толкнул белую дверь с медной задвижкой, оказавшись, как и ожидалось, в затемненной комнате. Здесь странный затхлый запах стал еще гуще. Вместе с тем я ощутил некую легкую, почти воображаемую ритмичную вибрацию в воздухе. В первые мгновения я мало что смог разглядеть в сумраке кабинета: плотно закрытые жалюзи не пропускали дневного света. Но затем до моего слуха донеслись произнесенные свистящим шепотом извинения, и я различил большое кресло в дальнем, самом темном, углу комнаты. Там, в полутьме, я увидел бледное пятно лица и рук, и в следующее мгновение пересек комнату, чтобы поприветствовать человека, пытающегося со мной говорить. Несмотря на сумрак, я все же признал в нем хозяина фермы – ведь я долго разглядывал его фотографию; узнав обветренное резко очерченное лицо и коротко стриженную седую бороду, я отбросил все сомнения.

Вглядываясь в его лицо, я невольно опечалился: несомненно, так мог выглядеть лишь тяжело больной человек. И мне сразу подумалось, что это напряженно неподвижное, застывшее выражение лица и немигающих, словно остекленевших глаз вызвано причиной куда более серьезной, нежели астма… а в следующий миг я понял: это зримый результат его пугающих открытий, ужасное бремя которых он взвалил на себя. Не было ли одного этого достаточно, чтобы сломить любого человека – даже куда более молодого и сильного, чем этот смельчак, отважившийся заглянуть в бездну запретного знания? Боюсь, странное и внезапное избавление от страха снизошло на него слишком поздно и уже не могло спасти от сильнейшего нервного истощения. Его безжизненные руки, неподвижно лежащие на коленях, выглядели особенно жалкими. На нем был просторный домашний халат, а голову и шею скрывал ярко-желтый шарф или капюшон.

Айкли говорил тем же свистящим шепотом, которым приветствовал меня. Произносимые им слова поначалу было трудно разобрать, потому что седые усы прикрывали его едва шевелящиеся губы, и тембр его голоса почему-то пробудил во мне тревогу; но, сосредоточившись, я скоро смог вполне сносно разбирать смысл слов. Его говор не имел ничего общего с языком деревенского жителя; сама речь оказалась даже более рафинированной, нежели привычная мне манера его письма.