Шепот

Старенькая парта стояла на снегу, до странного ненужная здесь. К парте, взяв топор, протянутый ему высоким капелланом, которого можно было назвать по-мужски красивым, если бы встретился в лучшем месте, вперевалку подходил рыхлый верзила с мордой, как заплесневелое молоко. Два бандита подбежали к белорусу, рванули его от Софии. Удивляясь, она отметила, что у нее свободные руки. Не заметила, как тот, что срывал с нее одежду, развязал их. В отчаянии уцепилась в белоруса. Движение было скорее инстинктивное, чем осмысленное. Не хотела остаться одна, думала, что задержит его возле себя. Задержать-спасти! И не только его, но и себя!

Ее грубо оторвали от белоруса, жестоко ударили в спину, боли она не ощутила, только догадалась, что боль должна была быть и вызвать наконец в ее душе ту злобу мужества, которой Софии не хватало. Побежать бы за белорусом, которого тащили к парте уже не двое, а четверо или шестеро бандитов, но ей преградил дорогу вонючий тулуп, а когда отшатнулась, увидела совсем близко ненавистного немца. Попятилась от бандеровца, очутилась еще ближе к немцу, но теперь ей было все равно.

Белорус молча боролся с убийцами. Руки его были связаны, он только поводил плечами, порывисто выгибалась его мускулистая спина — отбиться бы от бандитов, растолкать их, расшвырять, вырваться на волю, призывно выглядывавшую из-за каждой ели! Но где там… Сбежались отовсюду, выползали из-под земли, с непонятной ожесточенностью и злобой наваливались на беззащитного измученного человека. Болотисто-грязная куча поглотила белую высокую фигуру, размазанные пятна загаженных кожухов падали на чистое, наползали на него, как саранча, — и уже не было белого и чистого, только змеиное шевеление вражеских спин, исступленное и жуткое уханье ударов, словно с того света.

Губы Софии сами сложились для речи, а сорвались чуть слышно только два слова, разорванные, далекие одно от другого, такие далекие, что в том оттенке, который их разделял, помещалась целая человеческая жизнь: «Они… его…»

Болотистая куча, точно в немом сне, поползла к парте, держала в своих липких щупальцах жертву, жаждала крови, толкала полумертвого человека туда, где спокойно помахивал топором рыхлый палач с мордой, как заплесневелое молоко.

«Смотри, учительша, — сказал кто-то над самым ее ухом. — Покажем вам нашу школьную науку! Го-го!»

Белорус не понимал, что с ним собираются делать. Его впихнули за тесную парту, опять били, ломали его тело, месили его, однако сознание не возвращалось к нему, голова мертво перекатывалась с плеча на плечо, и на парте, на которую положили ее бандеровцы, она еще качалась, будто возражала против того, что должны были ей причинить.

Блестящий топор взлетел вверх, высоко-высоко взлетел, резанул Софию по глазам, она закрыла их руками. Но яе успела секира упасть, как руки Софии рванулись, точно мощные стальные пружины, и ударили то, что стояло перед ними. То был немец. Он пошатнулся и едва не упал от неожиданного толчка. Девушка, не думая ни о чем, бросилась в образовавшийся просвет между растерянными бандеровцами и падающим немцем. Пригибаясь чуть не к самой земле, пролетела расстояние, отделявшее ее от первых двух елок, и только там почувствовала под собою ноги, поняла, что спасается, убегает, бежит, с ужасом ощутила, как плохо слушаются ноги, как неуклюже и медленно она передвигается, собственно, стоит на месте, тогда как враги уже спохватились, уже посыпались ей вдогонку, уже окружают ее отовсюду. Бежать! Прорваться! О, небо!..

Секира палача, уже раз занесенная, не могла не опуститься, и она опустилась, упала с коротким стуком, и десятки преступных кровожадных глаз проследили за ее падением, прикипели к ее широкому лезвию. Куренной выдумал хорошую потеху для своих вояк, они нуждались в таких зрелищах, как в воздухе для дыхания. Школьная парта и то, что на ней происходило, стали на миг средоточием их внимания, их инстинктов, их вегетации, помимо парты для бандюг не существовало в этот миг ничего, даже часовые прибежали со своих постов и, вытягивая бог знает когда мытые шеи, глядели туда, где со свистом падало вниз широкое лезвие секиры, смотрели на Гриня, который расставил широко ноги, как лесоруб, смотрели на то место, куда упадет секира, ждали звука падения, сухого, короткого удара…