Шепот

Гизела отлично ориентировалась в сумятице танцевального зала. Она сразу же повела свою компанию к столику, еще издали заприметив свободное место. На пришедших никто не обратил внимания, только из-за одного столика небрежно махнул Гизеле рукой невидный муж чина в плохого покроя костюме мышиного цвета. Гизела отвернулась, быть может не желая замечать человечка или просто случайно. Ярема, чтобы задержать внимание хоть на чем-нибудь, стал приглядываться к человечку, удивляясь, почему сидит за столиком один. Он взглянул на его лицо внимательнее и поразился удивительной безликости незнакомца. Его лицо напоминало плоскую белую стену. Сколько ни смотри — ничего на нем не увидишь и не прочтешь ни единой мысли, никакого намерения или желания. Через минуту Ярема уже забыл о человеке, пытался успеть за Гизелой, уверенно прокладывающей дорогу своему небольшому обществу, и в который уже раз пробовал обдумать, какой линии поведения он должен придерживаться сегодня.

Умостились за столиком. Гизела, впервые за все его пребывание в Вальдбурге, пристально взглянула, капризно скривила губы, сказала:

— Кавалеры должны угощать дам.

Это звучало как издевательство: кавалеры, угощать… Никакой он не кавалер — просто приживал, в карманах которого при самом тщательном обыске не нашли бы и пфеннига. Но думать ему не дал кельнер, плоскостопый старикан, подлетевший откуда-то сбоку, никем из них не замеченный, выхватил из-за спины две высоких бутылки темного стекла, поклонился дамам, кивнул мужчинам, умело откупорил обе бутылки, обмахнул их салфеткой, тоже выхваченной из-за спины, звякнул бокалами и, наливая прозрачную шипучую жидкость, сказал:

— Вам — от одного господина.

Ярема попытался найти глазами того, в мышином костюмчике, легко отыскал его среди возбужденной толпы.

Тот смотрел в их сторону, скучающий и равнодушный, смотрел так, что и не поймешь: на них направлены его бесцветные глаза или на тех, кто сидит сзади них, или же просто в противоположную стену.

Женщины смеялись. Что-то говорил кузен, бывший пехотный капитан, избежавший лагеря для военнопленных только благодаря тому, что был именно пехотным капитаном, а не гауптштурмфюрером СС, а еще благодаря тому счастливому обстоятельству, что конец войны застал его не на Восточном фронте, а на Западном. Ярема ничего не замечал, сидел, углубившись в собственные мысли, вернее, и не мысли даже, а в какие-то отрывки ощущений.

Вернула его к действительности белокурая, немного вульгарная особа, которая подскочила к их столику и пригласила Ярему танцевать. Он несмело поглядел на Ризелу, та милостиво улыбнулась ему: «Я разрешаю вам потанцевать, мой славянский раб». Ярема попробовал в ответ улыбнуться, но ничего не вышло. «Славянский раб» — это было слишком даже для него, наихудшим же было то, что женщине ответить он ничего не мог. Если бы на ее месте сидел мужчина, тогда другое дело! А так…

Он неуклюже поднялся, качнул головой Гизеле, имитируя поклон, пошел за белокурой выдрой, которая вихляла перед ним бедрами, проталкиваясь сквозь потные тела.

Он не знал, почему она выбрала именно его. В этом безумии была своя прелесть. Дать облепить себя цепкой паутиной пьяняще-сладостных звуков. Касаться гибкого и горячего чужого тела, о котором мог только мечтать. Видеть перед своими глазами чужие глаза со страстными огоньками в зрачках, яркие губы, сочные, как кусок мяса для умирающего от голода.

Он бы перетанцевал не только эту разношерстную толпу, не только этих бывших недобитых эсэсовцев и тонкошеих сопляков, выкормленных брюквой и постными американскими галетами, он перетанцевал бы весь этот мир! Кельнская вода, брикет из бурого угля, кофе, завариваемый по пять раз, вставные зубы и взятое взаймы здоровье — что это за край! А он когда-то танцевал аркан — народный танец. Гуцульские парни в белых расшитых штанах. В шляпах с цветочками, в праздничных безрукавках. Клали друг другу руки на плечи. Не руки — молодые буковые деревца, которые не согнешь, а плечи — кремень. И плечо к плечу — в круг, и голова к голове, а ноги вразбег, мускулистые, жилистые, будто сплетенные из стальных проводов, неутомимо и безудержно несутся в пляске, все быстрее, быстрее, все стремительнее и неистовее.

Ой, плетенi рукавицi плетенi, плетенi,

На менi ci mкipa трясе, як на веретенi.

Гай-гай, то было когда-то, словно вчера было, а теперь он здесь, среди этих чужеземцев, что трясутся, как студень, под эту музыку.

Но некуда было ему применить дикую силу, которая накопилась в его молодом теле, обрадовался этой светловолосой и яркогубой и кружил ее, вертел до черноты в глазах посреди сотни потношеих пар, а у самого голова задурманена только одним: наброситься на эту лялю и сожрать ее, чтоб только хрустнула!

Не знал, кто она и откуда, как ее зовут — зачем? Закручивал ее в тугой вихрь, как сам когда-то ввинчивался в тесный круг нескончаемого аркана. Не выдержала!

Повисла у него на руках, завела глаза под лоб, простонала:

— Нужно что-нибудь выпить.