Шепот

Майор Кларк был в этом отношении просто тряпкой. Он слишком восхищался своим интеллектуализмом, никак не мог забыть о том, что закончил университет, без конца цитировал поэтов, английских и немецких, словно бы для порядочного человека на поэтах свет клином сошелся, ему нравилось играть роль таинственного незнакомца, капитан Хепси даже подозревал, что Кларк охотно подделывался под такого себе самодельного Мефистофеля, так как в Германии это могло иметь успех, особенно после того, как Гитлер и все его коричневые демоны уничтожены, и вакуум, образовавшийся в романтизированных душах немок, нужно было немедленно чем-то заполнить.

Обо всем этом, хлопоча о покойнике, думал сегодня капитан Хепси, думал с самого утра, думал и когда смотрел на изувеченный металл, и когда стоял в почетном карауле у гроба Кларка, и когда подставлял плечо под гроб, и с удивлением отметил, что гроб ужасно тяжел и врезается в плечо, как гранитная глыба. Но никому не говорил о своих размышлениях, сказано было только то, что полагалось в таких случаях. Хепси был еще сдержаннее в словах, чем обычно, он изо всех сил прикидывался опечаленным и растерянным, его глаза поблескивали острым, сухим блеском, как глаза настоящего мужчины, убитого непереносимым горем, а плечи горбились еще задолго до того, как должен был лечь на них гроб с телом майора Кларка. Он мог глубоко презирать в душе своего бывшего шефа, но внешне он уважал его, а может, и любил. После смерти почему бы не любить даже своего заклятого врага. Это так легко.

Чтобы немного успокоиться и рассеяться после тяжелых минут прощания с покойником, капитан Хепси, как бы унаследовав привычку майора Кларка, сел в машину и поехал за город.

Возвращался уже поздно, часто посматривал на часы, несколько раз останавливался, ходил вокруг машины, спокойно покуривал сигарету. Потом, словно его подстегнули, погнал джип во всю, еще издали увидел неподвижные световые полосы, полетел прямо на них, повернул руль вбок, выскочил перед неподвижными машинами, сфокусировавшими свои фары в одной точке — на привязанном к дереву человеке, рискуя получить из темноты пулю, загородил расстреливаемого своим джипом, выпрямился в машине, рванул из кобуры пистолет, выстрелил вверх раз, другой, властно крикнул:

— Эй, там, прекратите! Кто старший, ко мне!

Выстрелы утихли мгновенно, к капитану, спотыкаясь, побежали двое или трое сержантов, он гневно стал им выговаривать, что-то скомандовал, сержанты бросились назад, во тьму, захватили с собой еще нескольких солдат, опять побежали к привязанному пленнику, стали торопливо распутывать веревки.

Потом, отвязанного, хотя еще спутанного веревками, Ярему потащили к машине, но на полдороге капитан крикнул им, чтобы они бросили арестованного в его джип, солдаты выполнили приказ, Хепси тихонько вырулил на шоссе и помчал домой.

Никто не мог обвинить его в попытке использовать смерть майора Кларка в своих интересах. Напротив, каждый бы сказал, что он имеет намерение достойно почтить память своего шефа. Правда, даже самому капитану еще не до конца были ясны его собственные намерения, но это уж было делом времени. Главное он сделал.

Как хорошо, что в каждой немецкой вилле есть отличный подвал. Целые залы из дикого камня. Немки сберегают там тысячи банок с домашним консервированием, а самоуверенные бюргеры считают, что в таких погребах можно законсервировать и навеки сберечь даже самое историю.

Хепси бросил своего пленника в погреб; велел солдатам охраны выйти, стоял над лежащим на каменном полу Яремой, освещенным яркой электрической лампочкой. Ждал пустого ужаса в глазах заключенного, но не увидел в них ничего, кроме тупого равнодушия. Восточный фанатизм, мистицизм, тысячелетия загадочной истории скрывались в черных глазах за упругими створками век.

«О кей! — подумал Хепси. — О кей, о кей, о кей!.,»

Единственное словосочетание прыгало в его голове, как воробей на ветке дерева: «О кей!»

Как часто все начинается с маленького, совсем будничного и простого словечка!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Здесь даже облака не проходят бесследно. Они наплывают с Венгерской равнины, из-под самого Дуная, белые и легкие, как детские сны, свободные в своем полете, а здесь сгущаются, мохнатеют, темнеют и хмурятся. Отяжелевшие и неуклюжие, они задевают за горные вершины, отчаянно цепляются за острия гордых елей и гудящие шатры буков и выливают на землю целые потопы. Черные дождевые воды с глухим шумом падают на листву деревьев, в тысячеволновом плеске катятся по крутым склонам, до краев наполняют тесные русла горных ручейков, и ручейки превращаются в дикие ревущие реки, в осатаневшие дунаи, и уносят желто-красную землю, птичьи гнезда, звериные логова, взбивают обломками деревьев бешеную белую пену, в торопливом клокотании катят камни и ужасающе ухают в бездонные пропасти.

Ласковая вода мгновенно приобретает такую железную силу и мощь, что ломает самые толстые деревья и разрывает крепчайший камень. И горная страна превращается в груду развалин там, где промчались мутные потоки, сброшенные чреватыми тучами.