Шепот теней

– Мистер Лейбовиц, – почти шепотом заговорил Тан, так что Пол был вынужден наклониться к нему, чтобы лучше слышать, – а что вы будете делать, если правда окажется вам не по силам? Если поймете вдруг, что не в состоянии ее вынести? В этом случае вы отступитесь?

Пол решительно замотал головой, теперь уже отчетливо ощущая, как в душе поднимается волна сомнения. Или он недостаточно определенно выразился? С чего вдруг этот допрос?

– Но кому я должен?..

Тан не дал ему договорить:

– Кому в таком случае вы передадите эту правду? Кому нужна неудобная правда? Никому. Только представьте себе! Речь не о костюме, который вы решили поменять, потому что он не подошел вам. Ни у кого не достанет силы заставить замолчать однажды найденную правду. На время – может быть, но не навсегда. Вы немного знаете нас, китайцев, поэтому понимаете, что я имею в виду: мы мыслим большими временны́ми промежутками. Слово не воробей, вы со мной согласны?

Пол кивнул. Вопрос был из разряда философских, на этот счет спорить было бессмысленно.

– И это обязывает нас быть особенно осторожными, – продолжал Тан. – Мы должны тщательно взвесить все за и против, прежде чем приступим к поискам, так? Речь ведь не только о нас. Мы поставим под удар многих. Потому что правда – мощнейшее оружие. Она может исцелить, утешить, вдохновить, придать нам нечеловеческую силу. Но она может и уничтожить. Правда разрушает браки, навсегда делает друзей врагами. Правда развязывает войны, опрокидывает троны. Другими словами, она имеет свою цену. Вы согласны, мистер Лейбовиц? – (Пол замер в кресле.) – Иногда это цена жизни, – продолжил Тан. – Мистер Лейбовиц, готовы ли вы заплатить такую цену?

XXVIII

– Ты лжешь, жалкий предатель! Скажи же, наконец, как все было? Мы хотим знать правду, только правду!

Они поставили его на колени и скрутили за спиной руки. Они оплевывали его и пинали ногами. Пять-шесть молодых людей и девушек, большинству из которых он годился в отцы. Он сжался в комок у самого края дощатой сцены. Голова опущена, на шее деревянная дощечка: «Предатель». На лбу кровоточащая ссадина. Он дрожал всем телом, но не издал ни звука. Тысячи людей собрались в тот жаркий летний день на старой площади Чэнду, привлеченные спектаклем общественного трибунала. Их крики подзадоривали красных гвардейцев на сцене.

– Правду! Правду! Мы хотим знать правду! – визжал какой-то парень, подпрыгивая от ярости.

Он еще раз плюнул истязаемому в лицо и пнул его в спину, так что тот упал ничком.

Четырнадцатилетний Виктор Тан стоял в ближайшем из отходящих от площади переулков, не в силах оторвать глаз от происходящего на сцене. Он растерялся от страха. Потому что этот лежавший на досках сильный, большой мужчина был не кто иной, как его родной отец. И он был беспомощен, как старик или новорожденный младенец. Как жук, которого перевернули на спину.

Мальчик не верил своим глазам. Неужели это его отца арестовали именем Великого председателя? Отца, который оставил семью, чтобы воевать за дело революции, который не щадя жизни боролся за дело Мао? На что же полагаться, чему после этого верить? Что такое после этого правда, если не иллюзия? Ложь может подчинить ее своей власти в любую секунду, и в стране, и в жизни обычного человека.

Юный Тан прислонился к стене, прикрыл глаза и почувствовал, как по щекам потекли слезы. Его знобило, хотя солнце палило нещадно. Преступник, контрреволюционер, отрыжка капитализма! «Нет! – хотелось крикнуть ему. – Вы ошибаетесь! Вы что-то напутали, мой отец не предатель, совершенно точно».

Но что, если это правда? Эту мысль, пронзившую мозг молнией, мальчику тут же захотелось отогнать прочь. Мог ли он со всей уверенностью назвать эти обвинения лживыми? Разумеется, нет, он ведь так редко видел отца. Кто знает, о чем тот говорил с теми офицерами в казарме на прошлой неделе? Все они арестованы как контрреволюционеры. Это они рассказали красным гвардцейцам нечто такое, что не было известно маленькому Тану. Нет, просто так его бы не схватили. В конце концов, гвардейцы ведь действовали от имени Мао. Это он приказал очистить страну от ренегатов и капиталистических прихвостней, невзирая на старые заслуги провинившихся.

И как только он, мальчишка, посмел усомниться в правоте Великого Кормчего? Красные гвардейцы, конечно же, знают больше его, а значит, кошмар последних часов: вторжение в квартиру военных, выпученные от ужаса глаза матери и молчание отца – все это не просто так. Его родители что-то скрывали, иначе почему они ничего не сказали в свое оправдание? Они мыслили по-старому, это так. В самом начале культурной революции отец был полон сомнений. В беседах с матерью он нередко даже осуждал это пролетарское движение. Именно так оно и было. Виктор лежал на кровати в соседней комнате и слышал все, хотя они разговаривали почти шепотом. Потом он поднялся с постели и приник к двери, чтобы ничего не упустить. Как они только посмели усомниться, что на них нашло? Тан стыдился родителей.