Шеридан

Бескорыстие было лейтмотивом всей общественно-политической деятельности Шеридана. Никогда он не домогался пожалований в Вест-Индии, никогда не пытался получить пенсию или пособие, никогда не переходил в партию торжествующего большинства. Постоянно оставаясь одним из лидеров вигов, он тем не менее отказывался принести свои собственные принципы в жертву принципам своей партии. И в течение всей своей жизни он не переносил принуждения. «Ну нет, Хел, окажись я на дыбе, от меня бы ничего не добились принуждением», — по-фальстафовски отвечает он издателю, предложившему тысячу фунтов за одну из его речей на процессе Уоррена Хейстингса.

Но хотя ни за какие деньги Шеридана нельзя заставить проголосовать противно собственным убеждениям, лестью его можно склонить на все что угодно. Его речи создали ему славу, в лучах которой он купается до самой смерти. Во время одной из предвыборных кампаний в Стаффорде его сопровождает процессия из четырех десятков женщин во главе с красавицей мисс Фэрнио. Поэты и поэтессы слагают гимны в его честь. На протяжении тридцати с лишним лет его имя не сходит со страниц памфлетов. Он привлекает к себе всеобщее внимание, стал национальной достопримечательностью. Стоит его карете четверкой появиться в Чичестере, как весь город с криками «ура» высыпает на улицы. Популярность опьяняет его, кружит ему голову, разжигает в нем опасное тщеславие. Шеридан и сам сознает, что он одержим демоном тщеславия. Так, он признается лорду Холланду: «Алчность, вожделение, честолюбие называют великими страстями. Неверно! Это мелкие страстишки. Тщеславие — вот самая сильная, всепоглощающая страсть. Оно лежит в основе самых грандиозных и героических подвигов и самых ужасных преступлений. Избавьте меня от одной лишь этой страсти, и я сам справлюсь с остальными. Ведь все они не больше как мальчишки в сравнении с великаном-тщеславием».

Шеридан очаровывает самых пленительных женщин своего времени. Упоение разговором с ним побуждает леди Корк на два месяца задержаться в Чэтсуорте, вдали от своего родного дома в Бате. Его беседа завораживает Роджерса и Байрона. Бабушка Теккерея, в ту пору молодая, остроумная и красивая женщина, каждый вечер приезжает в вестминстерский дом своего дяди Питера Мура единственно ради удовольствия послушать Шеридана. Его красноречие обезоруживает и заставляет смягчиться его противников. Оно умиротворяет добропорядочного Джорджа Розана, который однажды похвастал Шеридану, что назвал сына при крещении Уильямом в честь Питта, и услышал в ответ, что, каким именем ни назови розан, он все равно будет хорошо пахнуть. В течение долгого времени оно смягчает апостольскую резкость Берка. Даже антипатия леди Холланд служит косвенным доказательством его обаяния. «Всякий раз, когда я вижусь с ним, пусть даже каких-нибудь пять минут, — записывает она в своем дневнике, — его веселая, открытая манера держаться и какая- то очень милая шутливость обращают в бегство все те обоснованные предубеждения, которые я питаю к нему». Лишь в двух случаях, сообщается в этом дневнике, Шеридан лишался дара речи: один раз — за неимением спиртного, в другой — из-за его переизбытка.

По окончании спектакля в Друри-Лейне он и не помышляет о сне. Еще бы, теперь в самую пору отправиться к Бруксу или в Бифштекс-клуб, где можно встретиться с Чарлзом Фоксом, поражать которого блеском своей беседы Шерри любит больше, чем кого бы то ни было другого, «целый вечер сыпля остротами и каламбурами как из рога изобилия». Рассказывали, как однажды Фокс, сев за ужином между Шериданом и Баннистером, только и делал, что наполнял им бокалы да слушал их шутливую перепалку, в то время как они все время подавали реплики одна остроумнее другой, заставляя его беспрестанно поворачивать голову то налево, то направо и сотрясаться от хохота.

Шеридан, как никто другой, умел шутить беззлобно и сердечно. В его остротах была «соль», но не было яда. Как-то раз Фокс приходит в палату общин сразу после того, как Берк отделал одного из девяти ставленников лорда-канцлера. Воздух сотрясается от одобрительных возгласов. «Что тут происходит?» — спрашивает Чарлз Дика. «Ничего особенного; просто Берк сбил одну из девяти кеглей», — отвечает Дик. Когда герцог Йоркский отступал под натиском французов, Шеридан предложил тост «за генерала и его доблестных последователей». А с какой иронией отбрил он Шелдона — католика, перешедшего в протестантство, которому он посочувствовал было как жертве системы, построенной на нетерпимости, и который счел нужным пуститься в подробные объяснения своих мотивов. Дело происходило в загородном доме, где гости имели обыкновение засиживаться до рассвета за вином и застольной беседой. В три часа ночи Шелдон извлек свои часы и объявил: «О, как поздно! Мне пора идти». Шеридан, который до этого момента, казалось, почти не слушал своего приятеля, спокойно произнес: «Черт бы побрал ваши ренегатские часы — спрячьте их в свой протестантский кармашек!»