Шериф

«Это потому, что я еще немного участковый! Ничего, уже недолго…»

«А для тебя?» — повторялось на все лады. Баженов явственно слышал чей-то ехидный смех, пронзительный и режущий, как коса.

Он почувствовал, как на спине выступил холодный пот.

«Я просто пытаюсь его остановить! Я должен его остановить!» — оправдывался участковый.

— Какого цвета у него мозги? — вкрадчиво спрашивал Шериф.

«Око за око, зуб за зуб…» — лепетал участковый.

«Давайте вздернем этого парня, пусть спляшет с пеньковым галстуком на шее!» — веселился Шериф.

«И аз воздам…» — приплел последний довод участковый.

«У нас здесь сапоги стоят дороже, чем твоя шкура!» — рубил последнюю надежду Шериф.

Оглушительный выстрел, от которого заложило уши. Точнее, так: сначала — сильная отдача в плечо, а потом — оглушительный выстрел, от которого заложило уши.

А еще точнее — слова, сказанные тихим зловещим шепотом:

— Я вернусь…

А потом — сильная отдача в плечо и оглушительный выстрел, от которого заложило уши.

* * *

— Вы выстрелили в него? — утверждающе сказал Пинт.

Шериф кивнул.

Они надолго замолчали.

Затем Пинт с наигранной беспечностью вздохнул, потянулся, будто только что встал с постели, и преувеличенно бодрым голосом сказал:

— Ну и… хрен с ним. Он заслужил. Шериф опять кивнул.

Была еще какая-то мысль. Она промелькнула в голове Оскара и вдруг ярко вспыхнула, как одинокое дерево, в которое попала молния..

— Постойте, Шериф… Вы сказали, что в ту ночь побывали у заброшенной штольни еще дважды. Так? Значит, вы ЕЩЕ РАЗ туда возвращались? Зачем?

Баженов повернулся к Пинту. В глазах его стояли слезы. Именно это напугало Пинта больше всего: не шерифская проверка в лесу, не встреча с БЕЛОЙ ТЕНЬЮ и не три трупа за один вечер, — а слезы в глазах у Шерифа. Выходит, дело и впрямь было ни к черту.

Такие мужики, как Баженов, не гнутся, они ломаются— пополам и с громким треском. Раз и навсегда.

Пинт слышал этот треск, он становился все громче и громче.

— Да, док… Я выстрелил в него. Я не говорю, что убил его. Потому что это было бы неправдой. Я не говорю, что выпустил ему мозги, потому что это тоже неправда. Но все равно — я переступил черту. Я выстрелил ему в голову. Из обоих стволов. И головы не стало. Осталась только шея — противным тонким стебельком, торчащим из плеч. Он повалился и упал навзничь. И остался лежать неподвижно. И тогда я вспомнил его слова: «Где конец? И где начало? Нам не дано узнать, ибо грядущее скрыто во мраке. Непроглядном мраке вечной ночи». И она, похоже, наступает. И я не знаю, как ее остановить.

* * *

Из того обрубка с неровными острыми краями, который когда-то был шеей, пульсируя, вытекала черная густая слизь. Она светилась в темноте бледным зеленоватым светом.

Баженов присмотрелся: тело Микки стало опадать. Оно опадало все больше и больше, как дырявый надувной матрас, по мере того, как из него вытекала черная слизь с противным гнилостным запахом.

Баженов сделал шаг назад, оступился и упал. Он подтянул к себе бесполезное ружье: всего два патрона, больше у него не было. И даже если бы были? В кого бы он стрелял?

Отталкиваясь пятками, он прополз несколько метров на заднице. Брюки стали мокрыми от вечерней росы.

Ему казалось, что слизь сейчас развернется и потечет прямо на него, подбираясь к ногам. Он быстро вскочил и отбежал на другой конец поляны.

Слизь лениво переливалась в лунном свете. Медленно, будто нехотя.

Баженов протер глаза, желая убедиться, что все это ему не приснилось.

Деревья, растущие по краю поляны, тихо шелестели. Трава серебрилась в лунном свете. От земли тянуло сыростью и прохладой.

На небе, начинавшем помаленьку светлеть, мерцали звезды.

Но ведь все это могло быть и во сне.

Одно убеждало его в том, что он не спит. Запах. Сколько ни пытался вспомнить свои сны Баженов, он не мог вспомнить в них запаха.

Сны его были яркими, иногда веселыми, иногда — страшными, но они были лишены запаха. А сейчас…

Густое зловоние, расползающееся по поляне, заставило его понять, что это не сон. Нет. Вовсе не сон.

Он подхватил ружье и бросился бежать.

* * *

— И тогда я пошел к Тамбовцеву. Он был самым дельным мужиком в Горной Долине. Да что был? Он и сейчас… — Шериф замолчал. Желтые от никотина пальцы выбивали нервную дробь на большом руле. — Он и сейчас… Только жизнь его изрядно потрепала… Сначала он не хотел никуда идти, потому что был занят. С Лизой… Ну, ты понимаешь. Он не хотел, чтобы мать… — Баженов уставился в окно машины. Внезапно он резко обернулся к Пинту: — Но я не мог, док… Я не мог вынести это в одиночку. Я бы не выдержал. Эта картина до сих пор не дает мне покоя: черная светящаяся слизь, вытекающая из обрубка между плеч…

Пинт молчал, не зная, что сказать. Да и кто нашел бы нужные слова в такой ситуации? Он мог бы собрать целый консилиум из светил психиатрии и взглянуть на их вытянутые от удивления лица. Интересно, какой диагноз поставили бы они Шерифу? Параноидальный бред? Мания преследования? Шизофрения?

А что бы они сказали, проведи они один только день в Горной Долине? Сегодняшний день — ДЕВЯТНАДЦАТОЕ АВГУСТА?