Шериф

Баженов выглянул в окошко: дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: он снова мог пойти в любую минуту.

Ну-ка! Какой, интересно, этот доктор?

К завалу из выкрашенных в черно-белые полосы шпал, обозначавших конец пути, медленно подполз зеленый тепловозик, устало отдуваясь и бренча суставчатым телом. Раздался глубокий вздох — воздух вышел из тормозных цилиндров, открылись автоматические двери, и на перрон стали сходить пассажиры.

Местных наметанный глаз Шерифа отличал незамедлительно. Было в них что-то такое… обреченное, что ли. Вялые покатые плечи и сутулые спины. На женщин вообще можно было не смотреть — при условии, что нового доктора зовут не Боря, и фамилия у него — не Моисеев.

Баженов почему-то думал, что человек, которого он встречает, выйдет последним. Он поставил себя на его место и понял, что поступил бы так же. Он бы пропустил всех и вышел последним.

Так и случилось.

* * *

До того самого момента, когда поезд замедлил ход и стал притормаживать, Пинт отказывался верить, что все это происходит с ним, здесь и сейчас, — очень уж это походило на наваждение. Вот уже три месяца он чувствовал себя глупой глазастой рыбой в большом круглом аквариуме: очертания окружающих предметов нечетки и расплывчаты, свет дрожит на гладкой поверхности, играя всеми цветами радуги, грань между реальностью и вымыслом исчезла, растворилась в прозрачности стекла.

Иногда он спрашивал себя: что он делает? Он, окончивший медицинский факультет с отличием. Он, закончивший с отличием ординатуру по психиатрии. Наконец, он, которого ждали… именно ждали с распростертыми объятиями — в аспирантуре. И вдруг что-то случается, происходит некое событие, странное и яркое, как вспышка молнии, и молодой психиатр, подававший большие надежды, отправляется в больницу Горной Долины, где, кроме бинта и зеленки, наверняка ничего нет.

И… зачем? Ответа на этот вопрос он не знал. Он просто следовал указаниям, записанным на обороте маленькой черно-белой фотокарточки размером три на четыре, лежавшей у него в бумажнике, в отдельном кармашке из прозрачного пластика. То есть он худо-бедно мог ответить на вопрос: почему? Потому что так написано. Потому что я в это верю.

Но на вопрос «зачем?» ответа пока не было. И он не рассчитывал получить его в ближайшее время. «Мельница Божья мелет верно, но медленно», — почему-то вспомнилось ему.

Или там наоборот — «медленно, но верно»? Библейские мудрости тем и хороши, что они абсолютны. Их можно выворачивать наизнанку, и все равно, покопавшись, найдешь смысл.

То, что с ним произошло, было похоже на внезапное озарение… В противном случае пришлось бы признать, что он слишком рано подцепил профессиональную болезнь психиатров. Помните анекдот: «Если в одну палату посадить психиатра и пациента, считающего себя Наполеоном, то еще неизвестно, кто оттуда выйдет через год — два здоровых человека или два Наполеона».

С другой стороны, если смотреть на вещи шире: в Горной Долине тоже живут люди и там тоже должен кто-то работать. Почему бы ему не провести там… Ну, скажем, год. Как ни крути, это неплохая практика. Опыт. В памяти сразу всплывают «Записки врача» Вересаева, ранние рассказы Булгакова… Романтика, одним словом.

Когда про тридцатилетнего человека говорят, что он — романтик, это на самом деле означает, что он просто мудак. Это — такая мягкая форма слова «мудак» для великовозрастных кретинов.

Он помолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. Трудно было не согласиться. Правда, у Пинта оставался последний довод. Аргумент в пользу того, что он все делает правильно. Этот довод лежал в прозрачном пластиковом кармашке бумажника. И, хотя жизнь Пинта все больше и больше походила на странный затянувшийся сон, тем не менее кусочек фотобумаги размером три на четыре никуда не испарялся, он продолжал оставаться материальным, вещественным. Его можно было потрогать и снова ощутить связь с реальностью. Или же напротив — сказать себе: «Да, парень! Похоже, ты влип. Этот кусок картона крепко засел в твоих мозгах, как рыболовный крючок — в пальце. И теперь ты никуда не денешься. Крючок просто так не вытащить, его можно только вырезать». Проблема в том, что и то и другое было верно.

Поезд еще только подъезжал к Ковелю, а коридор и тамбур уже были забиты. Какой-то небритый мужичок в кителе непонятного цвета, без нашивок и знаков различия, из разорванной подмышки торчит грязная вата, бабка, сухая и высокая, с неожиданно круглым и розовым лицом, на согнутой руке — корзина с пищащими желтыми комочками (то ли цыплята, то ли утята, Пинт не был силен в птицеводстве), двое мальчиков, смуглых и серьезных, — все торопились поскорее выйти. Почему — для Пинта оставалось загадкой. Можно подумать, в родном Ковеле жизнь кругом кипела и бурлила, и они боялись пропустить хотя бы минуту. Собственно, такое происходило не только в Ковеле — повсюду, где ему приходилось бывать, даже в тех местах, где торопиться просто некуда.