Шерлок Холмс

Первая мировая война уничтожила большую часть Британии конца XIX века. Она унесла жизни сына и брата Конан Дойла, и писатель открыто перешёл в спиритизм, который уже давно его привлекал. Это увлечение отнимало у него много сил и времени, а также вызывало немалые насмешки со стороны общественности. Большая часть написанного с тех пор была посвящена его представлениям о сверхъестественном, историй о Холмсе и Ватсоне становилось всё меньше, они были собраны в последнем сборнике под названием «Архив Шерлока Холмса». Однако несмотря на веру и доверчивость своего создателя, великий детектив был по-прежнему убеждён, что существует только один мир — реальный, а посему интеллект и скептицизм — единственно верные направляющие человеческого поведения, и в этих заключительных историях он осуждает человеческую тягу к искусственному продлению жизни, а также не приемлет самоубийство. К тому же поздние истории отличаются от ранних более явными описаниями телесных увечий и более откровенным обращением к интимным вопросам, начиная с «дневника распутства» барона Грюнера из «Сиятельного клиента», и заканчивая холмсовским признанием «заботливости и любви» по отношению к Ватсону в «Трёх Гарридебах». Также финальные рассказы были короче более ранних, часто предлагали «вспыхивающие проблески человеческого страдания и испорченности», и в них Холмс уже не тот сверхчеловек, которым был раньше: стало невозможным поддерживать мировой порядок и защищать национальную безопасность героическими усилиями лишь одного человека, хоть и блестящего. Так что последние истории пропитаны всеобъемлющим чувством обречённости и тоски. «Не такова ли жизнь, — спрашивает Холмс Ватсона в начале „Москательщика на покое“, — жалкая и никчёмная?» То было совсем иное разочарование, нежели бездеятельное уайльдовское томление 1880-х и 1890-х годов: ошеломлённое недоумение на лице послевоенного мира было скорее мрачным, чем смелым. Когда Холмс опасается, что «наш бедный мир» рискует стать «выгребной ямой», он, возможно, и повторяет ватсоновское описание Лондона из «Этюда в багровых тонах», но на сей раз не предлагает спасительной альтернативы.

Австралия-Хаус и Олдвич, вид с востока, ок. 1930 г., Джордж Дэвидсон Рид.

Этот смиренное ощущение дезориентации могло ещё больше усиливаться, стоило только осознать, что город Шерлока Холмса 1880-х и 1890-х годов изменился до неузнаваемости: большая часть центрального Лондона была перестроена, а население Большого Лондона между 1911 и 1931 годами выросло на миллион. Многие старинные аристократические дворцы на Пиккадилли и Парк-лейн были снесены, а на их месте — построены многоквартирные дома, всевозможные конторы и магазины. Риджент-стрит Джона Нэша была разобрана и перестроена по проекту сэра Реджинальда Блумфилда. В новом Лондоне были созданы штаб-квартиры для доминионов Канады, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки, а также Индии; и затянувшееся строительство Каунти-Холла было наконец-то завершено.

Обложка программки британской премьеры фильма «Метрополис» в Павильон-синема, Мраморная арка, 1927 г.

Работа над Буш-Хаусом была начата в 1925 году, а над Бродкастинг-Хаус — спустя три года: новые здания для нового средства радиовещания и, в конечном счёте, телевидения, которое изменит практику и суть расследования. Конные экипажи полностью исчезли с улиц Лондона, вытесненные моторизированными такси, в то время, как дальнейшее расширение метрополитена привело к появлению обширной пригородной «Метроландии», охватывающей Илинг, Уэмбли, Хендон, Финчли, Перли, Колсдон и Дагенхем; а создание новой Грэйт-Вест-роуд привело не только к расширению Хестона и Хаунслоу, но также к строительству «Голдон-Майл» в Брентфорде, где с 1925 года был воздвигнут ряд знаковых фабрик в стиле ар-деко. Сопоставляя эти изменения со сборником «Архив Шерлока Холмса», появившимся в том же году, Гарольд Кланн заключает, что Лондон остаётся «крупнейшим городом и столицей величайшей империи, которую когда-либо видел мир»; но признаёт, что, с точки зрения статистики, в скором времени он может быть настигнут Нью-Йорком. К тому времени, как это действительно произошло, стало очевидно: Лондон 1920-х годов больше не был неоспоримым мировым городом, как в поздневикторианскую пору, и он перестал быть местом, где будущее — как плохое, так и хорошее — становилось настоящим.

Нью-йоркский городской пейзаж, справа — Эмпайр-стейт-билдинг, ок. 1930 г.