Шерлок от литературы

— Не то слово, — отметил Литвинов. — Но дальше инфантильность проступает, прости меня, глупостью. Вот он — юный поэт, посещает кружок «мистических аргонавтов». Чтобы понять обсуждаемые там вопросы, предлагаю прочесть отрывок письма Блока Белому от 18 июня 1903. Беру наугад — о Душе Мира. «Непременный удел зовущих на брань народы или общества — стоянье «идолом над кручей, раздирая одежды свои». Потому что «рано». Это раннее утро, пусть и розовое, не позволяет голосу достигать туда, куда он стремится. Значит Она ещё только потенциально воплощена в народе и обществе. Удел зовущего на брань отдельное лицо «стократ завидней», потому что никогда не получится в ответ меньше, чем эхо. Часто же получается в ответе и больше, чем эхо. Потому, мне кажется, Она скорее может уже воплощаться в отдельном лице. Потому-то и доверие к отдельному лицу больше, чем к народу и обществу. Для взываний к лицам можно удержаться в «своей среде», для взываний к народам приходится уродиться гигантом или довести себя до парения и метафизического безразличия на случай окружающей глухоты «спящих». Таким образом, я думаю, что приближается Она ко всем лишь в потенции, а к отдельной личности уже в действительности. Вопрос, в какой мере? (настроением, дуновением, или «под оболочкой зримой»). Я чувствую Ее, как настроение, чаще всего. Думаю, что можно Ее увидать, но не воплощённую в лице, и само лицо не может знать, присутствует Она в нем или нет. Только минутно, в порыве, можно увидать как бы Тень Ее в другом лице. Это не исключает грёзы о Ней, как о Душе Мира, потому что мир для мистика ближе, чем народ, целое понятнее части, макрокосм как и микрокосм, ближе, чем все посредствующие между ними звенья».

Я почувствовал, что тупею и зевнул.

— И такого бреда — три страницы, и я ещё упростил написанное, — подытожил Литвинов. — Не менее странен и нелеп поэт в семейной жизни.

— Я видел свадебную фотографию, — красавцы…

— Да, Блок приехал в Боблово на белом коне, в элегантном костюме, мягкой шляпе и щегольских сапогах, будучи в состоянии мистического транса в поисках Ее — своей великой любви, которую он назовёт потом Таинственной Девой, Вечной Женой, Прекрасной Дамой. И Люба Менделеева самым неожиданным образом слилась в его представлении с тем идеалом, который он искал. В свою очередь Люба вполне готова была принять его за принца на белом коне, ведь он говорил о любви, возносил её на пьедестал, угрожал даже покончить с собой, если она не примет его предложения. Она принимает. Но дальше проступает новая странность. Александр не собирался жить с молодой женой плотски. Муза должна была оставаться Музой — недостижимой, божественно-далёкой. Можно представить себе шок молодой жены, услышавшей: «Нам и не надо физической близости…» Он рассказывал Любе об отталкивающих, грубых, чувственных ритуалах служителей Астарты, богини любви, не знающей стыда, и о Той, другой Богине из его письма Белому — о Душе Мира, Премудрой Софии, непорочной и лучезарной.

— Это то место, где романтизм плавно перерастает в идиотизм, — рассмеялся я. — Нужна Муза — зачем жениться, а назвался мужем… Это глупость, конечно.

— Возможно, он просто излишне впечатлителен и восприимчив, — вступился за Блока Литвинов. — Ведь это все Соловьёв с его «богочеловеческой любовью» и с его «правилом»: не говорить «люблю» из мистического страха назвав, убить любовь. Блок твердил невесте: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только ещё смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!». «Это приводило меня в отчаяние! — пишет Любовь Блок. — Отвергнута, не будучи ещё женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло «как по-писаному». Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение моё было прежнее, загадка не разгадана, и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось» — напишет потом Любовь Дмитриевна в своих «И былях, и небылицах…» При этом скажу честно, — отвлёкся на минуту Мишель, — воспоминания Любови Блок на порядок умнее, честнее и талантливей всего, написанного Блоком. Блок вообще порой был нестерпимо поэтичен и ему частенько изменял вкус. Сказать: «Русь моя, жена моя…» — нормальный человек бы не мог. Но это я так, к слову, — махнул рукой Литвинов.

— Но чем она объясняет странности супруга?