Шерсть и снег

— Сеньора, заверяю вас, что я женюсь на Идалине. И вам этого не придется долго ждать. Но дайте мне устроить свои дела. Не хочу я больше быть пастухом, поймите! Заработаешь гроши, да и жить придется вдали от дома. Когда я подумаю, что на несколько месяцев буду уходить в горы и оставлять Идалину, становится не по себе. Нет! Я женюсь, чтобы жить вместе с женой и детьми, которые появятся у наг.

Эти слова, однако, не убедили сеньору Жануарию. Она начала догадываться, что не только отсутствие дома мешает этому браку.

— Хорошо. Я не хочу добиваться силой. Единственно чего я боюсь, это злых языков. Но если ты по-прежнему собираешься жениться…

За Орасио ответил отец:

— Так ведь уже ясно, кума… Он обязательно женится, иначе мы…

Сеньор Висенте решил последовать примеру Жоакима и тоже вставил свое слово:

— Вот это мы и хотели узнать. — И, повернувшись к жене, добавил: — Верно я говорю, старуха?

Немного погодя они вышли. Сеньоре Жертрудес, уже успокоившись, заметила:

— Никогда не видела такой спешки! Прямо с ножом к горлу пристали!..

— Бедняги! — пытался оправдать родителей Идалины дядя Жоаким. — У них куча детей, и им до смерти хочется, чтобы в семье хоть одним ртом стало меньше.

Сеньора Жертрудес поставила на стол тарелку для сына:

— Наверное, ужин совсем холодный… Так как же ты все-таки решил: пойдешь к Валадаресу?

Орасио утвердительно кивнул головой. Мать окончательно успокоилась.

III

Горная цепь тянется с северо-востока на юго-запад, как огромный отросток другого, еще более мощного хребта, оторвавшийся от своего ствола. Это красиво извивающееся чудовище из сланцев и гранита тут вздымается, там опускается, чтобы затем снова подняться в броске змеи, которая хочет ужалить солнце. Горная цепь похожа на гигантскую сороконожку. Между ее лапами-отрогами образуются глубокие извилистые ущелья, где зарождаются реки и вечно шумят водопады.

Если смотреть на этот горный массив сверху, он напоминает сказочного дракона. Видны протянутые в стороны бесчисленные лапы и зазубренный горб чудовища. Вблизи можно различить плоскогорья, местами гладкие, лишенные неровностей, местами испещренные складками. Горные вершины как бы сторожат эти пустынные владения. На плоскогорьях, среди пиков, человек кажется ниже древнего дрока или вереска. Когда солнце освещает долины и горные склоны, тут и там ложатся мрачные тени: их отбрасывают молчаливые утесы и величественные скалы, все эти суровые каменные громады, стражи и хозяева горного края.

Человек обосновался здесь сначала в долинах, затем стал подниматься на пятьсот, на восемьсот, на тысячу метров. Но выше человек уже не строил себе жилья, там он только пас скот. Так большая горная цепь с ее тайнами была завоевана не воинами, вооруженными пращами, копьями и арбалетами, а пастухами.

С апреля, если снег уже сошел, или с мая, если зима затянулась, — наверху слышится перезвон колокольчиков и бубенцов. Это означает, что в горах наступила весна. Приятно еще холодным утром лежать, завернувшись в одеяло, и слушать эту музыку. Но нет, нельзя!

Каждый пастух пасет овец или коз, принадлежащих, трем, Четырем, пяти хозяевам, и каждый хозяин поочередно проводит неделю на пастбище. А вернувшись, берется за мотыгу — ведь на склонах гор не только разводят скот — две-три дюжины голов, — но и обрабатывают пашню — два-три небольших клочка земли. Батраков здесь нанимают редко: поденщик на поле обходится куда дороже, чем наемный пастух.

Стада уходят на пастбища и возвращаются только в июне — для стрижки, затем их снова угоняют, и музыка колокольчиков снова слышится внизу, лишь когда осень начинает золотить листья каштанов…

В этот раз, впервые в его пастушеской жизни, Орасио не нужно было вставать на заре. Скот Валадареса уже три недели пасется в горах, и он найдет стадо к вечеру на Наве-де-Санто-Антонио. Орасио слышал, как старые отцовские часы пробили шесть, потом семь; слышал, как мать хлопочет на кухне, как отец выходит из дому, и продолжал лежать. К нему вернулись вчерашние думы; утром все представлялось более трудным, более мрачным. Только в девять, позевывая, Орасио поднялся. Вынул все, что у него было в карманах поношенного костюма, в котором он вернулся из армии, надел свою старую пастушескую одежду, натянул грубые чулки из овчины. Когда он привязывал их, ему показалось, что он привязывает себя — не к грязной шерсти, еще сохранившей пятна крови, а к чему-то неизбежному, что его порабощало. У матери был готов горячий суп, и она налила ему полную миску. Он поел, надел широкополую шляпу, приладил на плече котомку и плащ, взял посох и свистнул собаку.

— Ну, прощайте! — сказал он матери.

— С богом, сынок!

Мать на мгновение застыла, наблюдая, как он уходит, а он уже с порога еще раз свистнул, властно, нетерпеливо.