Шерсть и снег

На следующее утро, осмотрев участок, Раваско решил, что навоза, оставленного овцами, вполне достаточно и, пожалуй, Лингиньяс взял с него дешево. Он снова взялся за мотыгу, но чувствовал себя гораздо слабее, чем накануне, — после каждых четырех ударов приходилось отдыхать. Это его раздражало: «Неужели меня так вымотала болезнь? Ведь прежде — два глотка водки поутру, миска супу в полдень, а сил хватало, чтобы работать без устали до позднего вечера. Но я не поддамся. Я должен, я обязан работать!» Раваско кусал губы и с ожесточением вонзал мотыгу в выщипанный овцами зеленый покров.

Работая, он раздумывал над своими горестями. Старуха, которую он встретил в приемной онкологического института, чуть не доконала его. Зачем ему нужно было знать о своей болезни? С первого взгляда эта старуха в порыжелой черной шляпе, украшенной черной птичкой, показалась ему неприятной. Но что он мог поделать? Приемная была полна людей, ожидающих своей очереди к врачам или в процедурные кабинеты, и старая ведьма докучала всем. Она болтала, не переставая. Если она сейчас такая болтливая, чем же было это чучело в молодости? Когда старуха на всю приемную самодовольно заявила: «У меня раковая опухоль на груди, но в восемьдесят семь лет рак не опасен, и я еще долго проживу», — Раваско почувствовал отвращение. Он заметил, что ее слова всех покоробили: каждый, кто приходил сюда, знал, какие болезни лечат в институте, и никто не любил разговоров о раке.

Когда он вышел из кабинета, эта ведьма привязалась к нему с расспросами. А он, дурак, выложил ей все, что ему сказали врачи. Тогда она с дружеским участием, — потом-то он понял, что все это притворство, — принялась бубнить: «Ну, это ничего! Если на то господня воля, все обойдется благополучно. Я помолюсь, чтобы бог дал вам здоровья!» Растроганный, он отошел в сторону, разыскивая на скамейках свою шляпу, а старуха, думая, что его уже нет, повела перед соседями такие речи: «Бедняга! Ему конец! Когда врачи так говорят, значит, ничего уже нельзя поделать. Точь-в-точь это они сказали моей сестре Леонор, у которой был рак печени. Они не хотели ее оперировать — не помогло бы. И действительно, она вскоре умерла…» Удар ножом был бы для Раваско менее болезненным. Он так посмотрел на старуху, что не только она, но и все остальные поняли, что он слышал ее разглагольствования, и остались сидеть с застывшей улыбкой… Выйдя на улицу, он с трудом овладел собой — у него подгибались колени. Когда ему посоветовали вернуться домой, он подумал, что врачи чего-то не договаривают… Но допустить подобную мысль он не мог…

Раваско вонзил мотыгу в землю, словно всаживая ее в тело старухи. Он напрягал последние силы: ему во что бы то ни стало нужно успеть расплатиться с долгом. Иначе, когда он умрет, проклятый Маркес не отстанет от Марии-Антонии и ей, бедняжке, придется уплатить еще огромные проценты — они у этого скряги-ростовщика куда выше, чем в ломбарде. Если на ней будет висеть этот долг, как она сумеет на свой нищенский заработок содержать малышей? Нет, он не хотел бы умереть с мыслью, что, когда он закроет глаза, его дети будут голодать! К счастью, он недолго пробыл в Лиссабоне и истратил меньше половины денег, которые занял у Маркеса. Если бог хоть немного продлит ему жизнь, он постарается заработать то, что оставил в столице. Правда, ему могла бы помочь мать; он подозревал, что у нее водятся денежки. Но старуха всегда была прижимиста, а после того, как несколько лет назад он не вернул ей пятьдесят мильрейсов, больше не соглашалась одолжить ему и тостана. Мать уверяла, что тех грошей, которые она выручает от продажи ржи, ей едва хватает на обработку земли в следующем году, и если она заболеет, нечем будет заплатить за лекарства. Может быть, так и было, но он не верил. Ему всегда казалось, что она любит только другого сына, который жил в Тейшозо… Поэтому рассчитывать на мать не приходится. Он должен сам расплатиться с долгом, если не хочет, чтобы, как только его отвезут на кладбище, беда обрушилась на ни в чем не повинных малышей и Марию-Антонию, которая всегда была преданной женой.

Эти мысли придавали сил, вселяли ярость, и Раваско, потный и задыхающийся, снова и снова обрушивал на землю свою мотыгу. Но тут же появлялась усталость, он ощущал холод, доводивший его до обморочного состояния, и вслед за тем начиналось кровотечение. Он испытывал неутолимую жажду; сколько бы он ни пил, в горле оставалась сухость…

Каждый день после обеда, сгорбившаяся, с палкой, на участке появлялась мать. Видя Раваско таким изнуренным, таким бледным — он казался восковым, — старуха говорила:

— Пожалуй, лучше кого-нибудь нанять. Тебе с твоим здоровьем никак не вытянуть…

Раваско продолжал работать.

Но с каждым днем дело подвигалось все медленнее, и мать это видела.

— Ну хоть возьму тебе кого-нибудь в помощь… — робко предлагала она.

Раваско выходил из себя:

— Не будь вы моей матерью, я бы вам такое сказал… Оставьте меня в покое, уходите!