Шешель и шельма

— Очень приятно, — с ласковой улыбкой соврала Чарген.

Нельзя сказать, что новый знакомый сам по себе вызывал сильные отрицательные эмоции. Наоборот, на первый взгляд он показался гораздо более приятным человеком, чем Ралевич, и вполне мог оказаться таковым на самом деле. Дело опять было в муже и той истории, в которую он впутал Чарген. В дирижабле от этого удалось отвлечься, а теперь тревожные мысли одолели с новой силой. Артефактор явно продолжал тянуть Чару все глубже, и та готова была видеть подтверждение этому даже там, где его не существовало.

Хован же… Мужчина как мужчина. Худощавый, среднего роста, с порывистыми и как будто немного нервными движениями. Лицо узкое, располагающе-никакое, глаза карие — типичный ольбадец. Чара решила, что из него получился бы прекрасный мошенник на доверии, причем безо всяких магических ухищрений, к каким приходилось прибегать ей самой: лицо приятное, но описать его словами не сможет даже опытный следователь, а к составленному по описанию портрету подойдет пять ольбадцев из десяти и примерно каждый восьмой уроженец соседних провинций.

Одет он тоже был неброско, по местному обычаю. Черный костюм в тонкую белую полоску, в руке — черная шляпа с полями. Темные короткие волосы тщательно прилизаны, словно мокрые, и блестят. Пожалуй, Чарген больше всего не понравилась в нем именно прическа, какой щеголяли многие регидонцы вокруг: такое ощущение, что волосы грязные, засаленные. Непонятно, кому вообще такое может нравиться?!

— Павле, а у тебя есть брат или сестра? — спросила Чарген, когда они пошли к автомобилю.

— Нет. Хован — сын моего кузена, ты видела его на приеме.

— Прости, там было столько новых лиц, — покаялась она, хотя кузена вспомнила, они с Ралевичем были очень похожи.

Пока усаживались в машину — тоже черную, и Чара чувствовала, что скоро возненавидит этот цвет вместе со всеми оттенками серого, — Живко болтал о погоде и прочих пустяках. Рассказывал, куда стоит сходить в городе, и список на две трети состоял из ресторанов, баров и подобных заведений. Это показалось странным: вряд ли здесь не имелось других достопримечательностей, все же столица, большой город. То ли Хован любил поесть, то ли — выпить. Последнее вызывало сомнения, на пьяницу и кутилу он совсем не походил.

Живко устроился за рулем и, когда машина тронулась, обратился к Ралевичу на незнакомом Чаре языке. Видимо, на местном. Муж ответил легко — кажется, регидонский он знал отлично.

— А что он сказал? — с любопытством захлопала глазами женщина.

— Не обращай внимания, Цветочек, отдыхай и наслаждайся поездкой. Мы о работе, — отмахнулся артефактор.

Чарген едва не скрипнула зубами от досады. Ну почему его понесло именно сюда?! Она прекрасно знает пять основных языков Ольбада, еще на нескольких умеет объясняться и способна понять суть сказанного. Но, как назло, совсем не те!

Регидонский произошел от одного из малопопулярных теперь на континенте языков, на котором сейчас разговаривали в единственной провинции, Алвии, и то не на всей ее территории. Впрочем, даже знай она алавийский, это вряд ли помогло бы: насколько Чарген помнила, за время независимого существования Регидона местный язык ушел от прародителя далеко.

Но она все равно пыталась прислушиваться и краем глаза следила за мимикой мужа. Вдруг удастся что-нибудь заметить и понять хотя бы так? Увы, Чара улавливала только отдельные имена и слова, но картина не складывалась даже в общих чертах, и вскоре это занятие окончательно надоело.

Не получалось и наслаждаться поездкой, что советовал Ралевич. Когда поля оказались позади и машина въехала в Норк, вернулись мысли о серости и беспросветности этого угрюмого места. Что в нем нравилось Ралевичу, Чарген так и не поняла, и это только добавило неприязни к мужу.

Улицы оказались зажаты и похоронены между высоченных домов-небоскребов — квадратных, темных, таких же однотонных, как и местное население. Чарген не страдала клаустрофобией как таковой, но здесь явственно ощущала близость приступа, почти задыхалась, с тоской вспоминая поля возле воздушного порта.

Дома давили, они словно склонялись над копошащимися на улицах людьми. Казалось, еще немного — и потянут длинные каменные руки, чтобы раздавить. Машин на улицах было огромное количество, все гудели, ползли еле-еле, и это лишь усугубляло неприятные впечатления.

Возненавидеть кого-то с самого момента знакомства Чаре ни разу не доводилось: она привыкла считать, что люди слишком сложные и разные и при желании в каждом из них можно найти что-то хорошее. Даже в Ралевиче. Но вот искать хорошее в Норке ей совершенно не хотелось, и Чарген понимала: с этим местом у нее именно она, ненависть с первого взгляда. Причем Чарген не удивилась бы взаимности этого чувства, город казался живым и от этого еще более неприятным.