Шесть дней

Припадая на больную ногу, Дед подошел к горновым, нагнулся, взялся за пику поближе к летке, как бы заслоняя собою их, тем самым прибавляя им уверенности в работе. Скомандовал, куда и как бить. Летка была уже рассверлена электрическим сверлом, оставалась последняя преграда. Сизый с желтизной сернистый дымок гуще потянулся из летки, горновые было оставили пику, но, увидев, что у летки один Дед, кинулись обратно ему на подмогу. Дед вместе с ними выдернул тяжелую пику и показал на баллоны с кислородом. Ему подали тонкую трубку с рвущимся из конца ее зеленоватым жалом пламени. Он сунул трубку в алевшее кровавым глазом отверстие летки. Тотчас оттуда повалили плотные клубы дыма и стало выбивать пламя. Горновые бросились наутек, а Дед, оставшись в одиночестве, все глубже и глубже пропихивал трубку, шаг за шагом шел в дым, в огонь, будто только он один и был заговорен от ожогов и удушья…

И уже когда огонь достиг яркого накала и клубы дыма заполнили пространство под высокой кровлей, Дед вырвал из летки и отбросил прочь полусгоревшую трубку.

Белый чугун, источая рой мелких быстрых искр — будто вились над ним поднятые ветром колючие снежинки — хлынул по канаве. Дед отошел от обжигающей жаром струи чугуна, снял каску и стер ладонью пот со лба. Горновые окружили его, встали подле и, будто в первый раз усидели, высматривали в стариковском, рассеченном глубокими морщинами потемневшем лице что-то им одним ведомое.

Дед пристроил каску на свое место и деловито, с «прищуром», зашагал по литейному двору к следующей печи. Его нагнал Черненко.

— Василий Леонтьевич, постой минуту, — сказал он. — Я здесь, с газовщиками останусь, проверить кое-что надо…

— Оставайсь, — согласился Дед, — а мне, Валентин, некогда, самое время печи обойти, мало ли как…

— Я что хочу спросить… — неуверенно начал Черненко, — что хочу спросить… Ты мне про Андронова сказал так, будто за мной вина, должок будто за мной…

Старик помрачнел, опустил глаза, скрипучим каким-то голосом, прорезавшимся у него всякий раз, когда он был чем-либо недоволен, сказал:

— Не знаю… Сам разберись.

И зашагал прочь, как показалось Черненко, особенно надсадно прихрамывая.

IX

Григорьев стоял на бетонной площадке около аварийного каупера и, закинув кулаки за спину и подняв голову, оглядывал лопнувшую обшивку — сорокамиллиметровую броню, порванные, мало сказать, в три обхвата, трубопроводы. К такой его позе у печей за эти два дня даже те, кто никогда прежде его не видел, успели привыкнуть и, проходя мимо, не тревожили приветствиями, понимали, что мысль его напряженно работает. А для тех, кто знал Григорьева еще начальником доменного цеха, а потом директором завода, эта поза глубокого раздумья была давно знакома.

Поодаль от Григорьева, склонив голову на бок, смиренно стоял Степан Петрович Гончаров и терпеливо ждал, когда можно будет подойти. Расставшись с Дедом, он решил подождать, не появится ли на литейных дворах Григорьев. По старой памяти хотел поговорить и пригласить к себе, так сказать, «отдариться», — когда-то сам навязался в гости к Григорьеву. Как раз подошло время, в какое обычно, много лет назад, Григорьев — начальник цеха совершал свой обход печей. И вот, пожалуйста, он тут как тут!..

Давным-давно, сразу после войны, когда Григорьев был переведен в доменный цех с Кузнецкого завода и взялся за изучение и наладку печи, Гончаров, молодой мастер из горновых, без образования, поспорил со своими дружками, что сходит в гости к самому начальнику цеха. Григорьев тогда допекал Степана Петровича на рапортах за нежелание думать над ходом плавки, требовал, чтобы тот заглядывал в физику и химию и объяснял причины неравного хода своей печи.

Вот тогда-то Степан Гончаров, которому, как говорится, море было по колено, поспорил с ребятами, решил доказать, что не боится Григорьева. Для храбрости выпил самую малость, явился вечером в садик коттеджа, где жил начальник цеха, но сунулся не к той двери, а к давно заколоченной. Удивился, что никто ему не открывает, решил, что не слышат, и принялся дубасить в филенки поленом. Там его и словил Григорьев, которого домочадцы вызвали по телефону из цеха, решили, что ломятся грабители.

Григорьев усадил его на лавочку в садике, объяснил, с какой стороны вход и что в гости к нему надо приходить трезвым. Пьют, мол, в гостях, а не до гостей. Гончарову понравилось, что Григорьев не побоялся бандитов, приехал один, не стал поднимать шума. С тех пор отношения с начальником цеха наладились. Гончарову надоело краснеть, как школьнику, не выучившему урока, стоя на рапортах перед Григорьевым в присутствии своих товарищей. Он в самом деле занялся и химией, и физикой, начал думать над ходом плавки, чему позднее сам был рад. Григорьевская наука помогла стать известным на всю страну мастером, в газетах о нем стали писать…

Наконец, Григорьев оторвался от созерцания разрушенных трубопроводов и зашагал было к литейному двору. Гончаров преградил ему дорогу.

— Может, забыли Гончарова Степана, Борис Борисович? — загремел он во всю силу своих легких. — Может, и знаться не захотите?