Шесть дней

Совещание у Григорьева началось ровно в восемь утра, как он и объявил всем, кого пригласил принять в нем участие. На Григорьеве был темный пиджак, в каком он появился на заводе, оттенявший серебрившиеся сединой над залысинами короткие волосы. Василий Леонтьевич, войдя в комнату и увидев Григорьева, мысленно посетовал: время никому не дает пощады. А сам-то ты, Дед, тоже седой, хоть и лысины нет. Григорьев, наверное, и твою седину отметил. Сидит молчком, вроде бы и не смотрит, а все замечает, как и прежде. Что же, посмотри, посмотри на седины Деда. Вот какой год уговаривают, не отпускают… Приехал Сашка Андронов и, пожалуйста, — три месяца отпуска, а он все на бессменном посту…

И тут же Дед устыдился: а сам-то Григорьев тоже не на отдыхе, тоже на посту, и его, наверное, уговаривают не уходить. Оба они привыкли трудиться всю жизнь, а уж как Григорьев работает, Дед отлично знал: с утра до позднего вечера…

Только сейчас Василий Леонтьевич обратил внимание на позу Григорьева. Он держался в кресле свободно, откинувшись на его спинку и опершись рукой на подлокотник. Спокойствие его после всего того разгрома, который Василий Леонтьевич увидел у кауперов и на литейном дворе, поразило. Будто ничего и не случилось, будто Григорьев проводит обычный рапорт, как он делал это много лет назад, правда, тогда в другом, невысоком двухэтажном закопченном здании у путей, в котором сейчас находится железнодорожная служба. Неподалеку от Григорьева за небольшим столом, приставленным торцом к письменному, как-то подобравшись и подперев щеку кулаком, в одиночестве пристроился Середин. Вдоль стен на сблокированных стульях-креслах застало несколько человек, среди которых Василий Леонтьевич отметил Коврова.

Григорьев кивнул Деду, как если бы они только вчера виделись и каждый день встречались на рапортах. Дед устроился у стены напротив широких окон, на обычном своем жесте. Деловитость, обыденность того, что здесь происходило, невольно успокоили Деда. Он снял каску, положил ее на пол у ног донышком вниз и опустил в нее вытащенные из кармана, мешавшие удобно сидеть в узком металлическом кресле-стуле рабочие затертые рукавицы. Оперся локтем о подлокотник и, подавшись чуть вперед, чтобы удобнее видеть заслоненного плечом Середина Григорьева, стая ждать, когда очередь дойдет до него. Уж будьте покойны, дойдет! Обер-мастера не минует ни один острый угол.

— Сегодня у нас совещание не о положении на заводе, — начал Григорьев, — и даже не о положении в цехе. Такое обсуждение надо вести с директором завода и начальником цеха… — Он помолчал и добавил: — Все это еще впереди. Мы должны решить чисто технические вопросы. — Он взглянул на Середина. — Я просил вас сделать теплотехнический расчет. Что вы получили?

Середин, словно очнувшись, повернулся к Григорьеву, как-то подслеповато заморгал, потер ладонью лоб. Казалось, мысли его в этот момент далеко и вопрос Григорьева застал врасплох.

— Да, я сделал… — сказал он и, приостановившись, поднял глаза на Григорьева.

Тот молчал, пауза длилась довольно долго.

— Что же вы получили? — спросил Григорьев, окидывая медлительного Середина терпеливым взглядом. — Пойдет печь? На холодном дутье, минуя каупера, из атмосферы, печь пойдет?

Ковров испытал мгновенный удар, как от электрического тока. Григорьев хочет сделать то, о чем думал он сам, что уже рассчитано с помощью Нелли Петровны. Да, конечно, холодное дутье — единственная возможность избежать огромных потерь металла. Еще вчера он опасался, что Григорьев не согласится, запретит. Ковров почувствовал, что с ним что-то случилось, будто внутри оборвалось. Он с таким трепетом ждал встречи с Григорьевым, так долго гадал, какой он человек, чего от него надо ждать, что теперь, когда все страхи и сомнения исчезли, его охватила усталость. Он сидел, стиснутый своим креслицем, и только удивлялся, как Григорьев мог додуматься до холодного дутья. В печь всегда дули через каупера горячий воздух, многие годы была забота лишь о том, чтобы нагревать каупера сильнее и тем повышать температуру продуваемого через них воздуха. В свое время Григорьев довел ее до семисот градусов. Тогда, сразу после войны, это было настоящей революцией в доменной плавке, увеличилась производительность печей, уменьшился расход дорогого кокса, чугун стал дешевле. Черненко рассказывал, какая тогда шла борьба и как ее выиграл Григорьев вместе с большинством помогавших ему доменщиков. Затем Середин, его ученик, добился повышения температуры дутья почти вдвое — до тысячи трехсот градусов. Какой же надо было перескочить психологический барьер, чтобы теперь подумать о холодном дутье. Григорьев, тот самый Григорьев, который столько лет был занят идеей повышения температуры дутья, сумел проломить воздвигнутую им же самим в психологии людей и в своей собственной психологии стену. Ковров усмехнулся: ему-то самому было проще, он застал лишь последний этап гонки температур…

Середин все медлил с ответом, Ковров, досадуя на него, брякнул:

— Мы тоже провели теплотехнический расчет… Сегодня ночью…