Шесть дней любви

Я встал, подошел к двери и закрыл ее: пусть никто не видит, чем мы занимаемся. А потом сидел в гостиной, поджав ноги, и смотрел, как они поднимаются по лестнице: сперва мама, следом Фрэнк. Казалось, они бредут медленнее обычного, словно каждый шаг требовал тщательного обдумывания. Словно на втором этаже ждали не старые шарфы, а нечто большее и они не знали, чем там займутся, и сейчас об этом размышляли.

Через какое-то время они вернулись, и Фрэнк спросил маму, который из стульев ей удобнее. Главное, не у окна. Фрэнк морщился, значит рана до сих пор его беспокоила, не говоря уже о последствиях вчерашней операции. Морщился, но все, что нужно, делал.

Сперва смахнул пыль со стула, потом провел по спинке и ножкам: вдруг там щепки. Не грубо, но решительно усадил маму. Целую минуту Фрэнк возвышался над ней, словно о чем-то размышлял. Мама взглянула на него, будто тоже думала. Если она боялась, то виду не показывала.

Чтобы связать маме ноги, Фрэнк опустился на пол. На маме были ее любимые туфли, вроде тех, что носят балерины. Фрэнк снял сперва одну, потом другую, бережно держа мамины стопы. Руки у него казались на диво большими, или дело было скорее в том, что у мамы ноги маленькие.

— Адель, вы уж простите, — проговорил он, — но у вас очень красивые пальцы на ногах.

— Мне повезло, ведь танцовщицы часто уродуют стопы, — отозвалась мама.

Фрэнк взял со стола розовый шарф с красными розами и еще один с геометрическим рисунком. Другой шарф он поднес к своей щеке, хотя, возможно, мне так лишь показалось. Время застыло или тянулось медленно-медленно. Даже не знаю, сколько минут прошло, прежде чем Фрэнк обмотал мамину щиколотку. Привязал ее к железной перекладине, которая тянется под столом. К ней крепится откидная доска: ее поднимают, если собирается компания и нужно всех рассадить. Правда, у нас с мамой такого не бывало.

Похоже, Фрэнк забыл обо мне, пока привязывал шарфы: два на ноги (один конец к лодыжкам, другой к ножкам стула), еще один к запястьям, лежащим на коленях, словно мама молилась или просто сидела в церкви. Хотя мы в церковь не ходим.

Потом вдруг спохватился и посмотрел на меня.

— Сынок, ты только не расстраивайся. В такой ситуации иначе нельзя. А вы, Адель… Не хочу смущать вас, но, если нужно в уборную, ну, или что-то в этом роде, говорите сразу. Если не возражаете, я посижу здесь, рядом с вами. Чтобы ничего не упустить.

Фрэнк снова поморщился, и я понял, что ему больно.

Мама спросила, как его нога. Лекарствами она особо не увлекалась, но держала под раковиной медицинский спирт.

— Не дай бог инфекция попадет. Нужно шину наложить, сразу полегчает. Нога будет работать, словно ничего не случилось.

— А если я не хочу, чтобы было так, словно ничего не случилось? — спросил Фрэнк. — Что, если я перемен хочу?

Фрэнк ее кормил. Блюдо с чили он поставил на стол перед собой, но так, чтобы я без труда дотягивался, хотя меня-то никто не связывал. Такого вкусного я и правда в жизни не пробовал.

Он осторожно подносил чили к маминым губам и следил, чтобы она все съела. Ничего общего с тем, как Эвелин кормила Барри, или с тем, как Марджори пичкала ребенка — якобы мою сестричку. Марджори заливала персиковое пюре Хлое в рот, параллельно трещала по телефону или орала на Ричарда, так что половина размазывалась по Хлоиному комбинезону, а Марджори даже не замечала. Кто-то скажет: унизительно, когда тебя кормят с ложечки. Зачерпнут слишком много — глотай и давись, слишком мало — сиди, умоляюще разинув рот. А ведь так недолго и взбеситься: тогда останется лишь плюнуть в кормящего, а потом выть от голода.

Фрэнк умудрялся кормить красиво, действовал как искусный ювелир, аккуратист-ученый или старый японец, что сутками корпит над одним бонсаем.

Он зачерпывал чили понемногу, чтобы мама не давилась и не пачкала подбородок. Фрэнк, несомненно, понимал: перед ним женщина, которая хочет быть красивой даже привязанная к стулу на своей кухне, где сидят лишь ее сын и беглый заключенный. Возможно, мнение первого ее не волновало, а вот понравиться второму очень даже хотелось.

Прежде чем поднести ложку к ее рту, Фрэнк дул на чили, чтобы мама не обожглась. Несколько ложек чили, потом вода или вино — Фрэнк подавал то одно, то другое, маме и просить не приходилось.

Ужиная со мной, мама трещит без умолку, но тем вечером мы ели практически молча. Казалось, маме и Фрэнку не нужно говорить. Одних полужестов хватало: как она вытягивала шею, как тянулась к нему, словно птенец из гнезда. Как он наклонялся к ней, словно художник к картине: то мазок нанести, то просто взглянуть на свое творение.

Вот по щеке у мамы размазался томатный соус. Она могла запросто слизнуть его, но уже поняла, что в этом нет нужды. Фрэнк смочил салфетку водой и осторожно прижал к щеке. Его палец на миг коснулся маминой кожи, чтобы вытереть насухо. Мама чуть заметно кивнула, ее волосы свесились Фрэнку на руку, и тот аккуратно убрал длинную прядь с лица.