Шесть дней в лесах

Лес стоял неподвижный, как заколдованный. Ветра и монотонного гула вершин, к которому друзья успели привыкнуть, уже не было. Предрассветная гнетущая тишина молчаливым, покорным ожиданием наполняла темноту. Тускло белел снег, за ночь успевший запорошить и старую листву, и остатки костра, и пни, и упавшие деревья. Беззвучно, боясь говорить даже шепотом, двинулись друзья по темному призрачному лесу. Проходили тридцать - сорок шагов, останавливались, долго напряженно прислушивались. Кругом все спало. Лес отвечал упорным угрюмым молчанием, строго храня свои тайны. Они снова шли, снова останавливались и, поворачиваясь во все стороны, напрягали слух, силясь уловить долгожданную песню глухаря. Тишина или, самое большее, легкий шелест вершин был неизменным, единственным ответом на их ожидание. Скрип кожи патронташа при неловком повороте, хруст ветки при резком движении в этом мертвом беззвучии казались громче выстрела, биение сердца — сильными ударами молота, а лес молчал, молчал упорно и как будто насмешливо. Медленное движение, напряженное, пронизанное нервной дрожью ожидания, среди черных отовсюду протянутых ветвей обещало быть бесконечным. Друзья, подавленные молчаливым заговором леса, потеряли представление и о времени, и о пространстве, которое прошли. Утомленный слух начинал наполнять тишину несуществующими шорохами и звуками, мальчики путали друг друга, замирали, прислушивались — лес молчал, молчал и молчал...

Севка уже подумывал, что они ошиблись и покинули зимницу слишком рано. Но небо на востоке стало медленно, еле заметно светлеть. Потом белесоватый сумрак смешался с ночной темнотой, прятавшейся в елях, и нашел мальчиков на поляне, одним краем спускавшейся к болоту, совсем черному среди снежного пейзажа. Именно в эти минуты должен быть разгар глухариного тока, если бы не помешали холод и снег. Где - нибудь здесь рядом, вот за этой полосой деревьев скрываются громадные темные птицы и поют свои странные песни, понятные только им одним. Где и как — об этом лес еще не проронил ни звука. Замкнул мальчиков густой непроницаемой стеной, окружил буреломом. Отовсюду протянул в лицо колючие, лохматые лапы, подсунул под ноги мшистые колоды, суковатые жерди и хворост. Озадаченным, притихшим охотникам было от чего прийти в отчаяние! Ток близко, друзья были в этом убеждены, но как найти его, как уловить эти песни, слышные лишь на двести - триста шагов!

Ах, если бы голос глухаря был так же звучен, как бормотание его меньшего брата — тетерева! Ведь сегодн предпоследняя заря, и завтра утром они ни с чем должны будут отправиться к дому: пшена осталось всего четыре горсти. На душе было горько, горько и обидно, почти до слез! Столько трудов, столько усилий — и все даром. Вернуться в город, не увидев даже, как глухари токуют. Слышать дома насмешки сестер, а в гимназии подтрунивание товарищей. Севку злило одно воспоминание о словах "Охотничьего календаря": "Впрочем, можно, иногда, определить место тока по направлению полета летящих глухарок..." Он повторял эту цитату с разными интонациями, сюсюкал, словно передразнивал какого - то профана, совсем не ведавшего, как разыскивается глухариный ток. "Как бы не так! Очень уж просто все это у вас в книгах. Вот определило направление полета глухарок, когда их нет!"

Робко брезжил и приближался рассвет. Где - то за болотом протяжно и звонко, как вызов медной трубы, прозвучал первый крик журавля. Целый хор журавлиной стаи дружно ответил на этот голос. Трубные звуки, сливаясь с эхом, долго плыли, колыхались над чащами; торжественна музыка лесов приветствовала восходящее светило, на этот раз скрытое тяжелой, свинцовой завесой облаков. Лес пробуждался. Далеко на глухой и пустынной луговинке нерешительно бормотал тетерев. Запели дрозды - дерябы неохотно и вяло, словно по обязанности,— утро было холодным, всюду белел снег, точно говоря, что зима вернулась и он совсем не намеревался таять.