Шесть дней в лесах

Странные это были песни! Они могли родиться только в лесу и только в лесу были понятны! Потрескивание веток и скрип вершин были их основным мотивом. "Деревянные звуки", как окрестил их Севка. Но они следовали один за другим такой волнующей, задорной вереницей, в ее захлебывающемся, страстном ритме было столько огня и весеннего трепета, что песни попеременно обдавали мальчика то жаром, то холодом. В каком - то безумном упоении, в полубреду он несся сказочной пляской, громадными прыжками по мягким мхам, мимо куч хвороста, продираясь сквозь ветви. Старый "певун" позабыл о врагах и опасностях — песни лились одна за другой. Севка уже слышал совсем ясно каждый звук, отчетливо различал металлический скрип оттачиваемой косы в звучном скирканье и вдруг впереди себя увидел темный силуэт человека, прыгавшего так же, как он. Это был Гриша. Весь жар, все упоение сразу исчезли у Севки. Глухарь пел в Гришиной стороне, и, хотя Севке по жребию принадлежал первый выстрел, он считал нужным уступить. Бесшумно, под песни, теми же большими прыжками, он стал удаляться в свою сторону и остановился шагах в восьмидесяти.

Глухарь продолжал петь. Как ни вслушивался Севка, он все же не мог разобрать и тени намека на то, что там, в темноте, при каждом скирканьи охотник делает свои прыжки, шаг за шагом приближая неминуемую смерть к влюбленному, все позабывшему певцу. "Молодец Гришка! Хорошо подскакивает". А песни сменялись песнями! Все еще спало. Лес молчал, словно выжидая, чем это окончится. Вдруг весь остров дрогнул от громового удара, молния выстрела осветила ветви. Шарахнулось в вершинах эхо, и что - то большое, тяжелое, беспорядочно - торопливо хлопая крыльями и ломая ветви, грузно повалилось на землю. Оборвалась песня... Послышался короткий шорох шагов и затих...

Сердце билось так, словно хотело вырваться из груди, и дымящееся ружье лихорадочно прыгало в руках, когда Гриша, не чуя под собою ног, подбежал к упавшему глухарю. Тот лежал в куче опавших ветвей, вздрагивая, все тише и тише встряхивая крыльями. Певун был очень тяжелый; мальчику он показался не менее полупуда (по взвешивании дома птица вытянула свыше пяти килограммов). Гриша приподнял глухаря, ухватил за шею. В густых перьях пальцы его совсем утонули. Он сразу как - то сжался от жалости, когда почувствовал теплоту большой сильной птицы, судорожно вздрагивавшей в агонии. Озябшая рука мальчика оторвалась от ледяных стволов ружья и быстро согрелась, впитывая потоки этого живительного тепла. А источник его уже иссякал — жизнь покинула крепкое, теперь бессильно повисшее, глухариное тело. И это охота, о которой они столько мечтали! Исподтишка подскакал на десяток шагов к осторожной, чуткой птице, все позабывшей в любовном волнении, горячо изливавшемся в этих неказистых песнях. Выстрелил, когда глухарь повернулся самым слабым "убойным" местом и скиркал в полном упоении. Он убил его в самые светлые минуты глухариной жизни! "Так просто, нехитро и скверно!" Гриша совсем разочаровался в охоте на току — его охватило запоздалое чувство раскаяния. И так всегда! Хуже всего было то, что он, наверное, застрелит второго, если услышит! Точно стреляет не он, а кто - то другой, завладевший его ружьем, его глазами, его руками! Он бережно уложил птицу в мешок, боясь помять хотя бы одно перышко, и со словами: "С меня довольно" сел на пенек. Сосны качались и пели свою вековую песню...

Два глухаря с шумом сорвались один за другим в севкиной стороне и сели где - то далеко. Он невзначай спугнул их, прокрадываясь лесом. Эти молодые птицы еще не начали петь и сиделимолча.

Как будто начинало светлеть. Трубачи - журавли вдруг протрубили рассвет, заунывно, протяжно и долго чередовались их голоса с откликами леса. Редела темнота, резче рисовались силуэты деревьев... Вальдшнеп зацикал вдали и невидимкой протянул над островом. "Утренняя тяга" — Гриша знал о ней только по книгам. Вот он вздрогнул от неожиданности: близко и грубо заквохтала глухарка, втора отозвалась далеко в стороне. Они просили новых песен от глухаря, а он уже окоченел и никогда не разбудит своим щелканьем настороженной тишины этого токовища.

XIII. Заря над болотами. Второй глухарь