Шесть дней Всемирного потопа, или Дневник мотоциклистки

Когда долго едешь и не с кем поговорить, чтобы совсем не осатанеть от дороги и от дождя, можно начать петь. Можно в голос, а можно и тихонько. Мне в голову пришли строчки, которые я слышала от отца:

Христос воскресе, Боже наш,
Христос воскресе, Боже наш…
…Где серп сверкнет, там сноп кладет
хозяюшка наш батюшка.
Христос воскресе, Боже наш…

Если менять строчки местами, можно было петь довольно долго. Или вот еще:

Слава тебе, Господи наш! Блага свои все ты нам дашь.
Славим тебя, сердцем любя!
Сладки плоды за все труды!

Строчки эти когда—то пел мой отец. Он был атеистом и до самого конца не положил на стол партбилет с заветными буквами «КПСС», а вот, поди ж ты! Ни строчки он больше он не помнил из далекого детства, ни куплета. А пела так его мама во время жатвы, когда убирали колхозные поля. Мужики на войне были, в поле трудились бабы с детишками. Все выветрило из головы отца за годы учебы в школах марксизма—ленинизма, а вот это — осталось навсегда…

А еще помню вот это, но это уже совсем из далекого отцовского детства, потому что это пел его отец, мой дед, подбивая сапоги, а он ушел на войну, когда бате не было и пяти лет.

Чубарики—чубчик, калина
Чубарики—чубчик, малина…

И погиб дед в Мясном бору в котле под Ленинградом, где под немецкими бомбами полегло много русских мужиков. А теперь немцы ездят по Руси на мотоциклах японского производства, а с японцами стрелком на самолете воевал уже другой мой дед, наполовину татарин, наполовину казах, но это уже другая история, и сколько бы я не думала обо всем этом, ничего от этого не измениться.

Как—то давно, на глиняной трассе под Тулуном вот в такой же дождь мы встретили немца на мотоцикле БМВ. Дорогой шлем, яркий дождевик — все чин чином. На мотоперчатки бюргер натянул смешные резиновые перчатки зеленого цвета, в таких перчатках у нас уборщицы моют этажи и коридоры. Когда я поинтересовалась, кем он работает, он недоуменно посмотрел на меня и начал что—то говорить, но, сколько я не вслушивалась, ни одного знакомого слова не слышала.

«Пензенир, пензенир!» — бормотал рослый ариец.

— Пенсионер! — догадался первым Андрей. — Перед нами дедуля!

И помню, что нехорошо кольнуло тогда меня в сердце. На всю свою пенсию мой отец до самой смерти так и не смог бы купить даже одних мотоперчаток немца, которые тот так бережно скрыл под резиновыми перчатками советских уборщиц!

От мыслей этих я расстроилась еще больше и поэтому постаралась отвлечься и стала смотреть по сторонам. Дорога между тем шла по насыпи, а кругом тянулся низкий кустарник, и то и дело попадались заброшенные строения. Я смотрела на каждое из них как турист — с той точки зрения, что может, а что не может послужить нам ночлегом, но получалось, что ни одно из них не могло нам помочь — нигде не было крыш. Кое—где виднелись остовы тракторов и комбайнов. Запустением и одиночеством тянуло от этих строений. Что это было? Какие—то конторы? Заброшенные военные городки? Было непонятно, потому что вот — дорога, лес и ничего вокруг на многие километры — и вдруг посреди пустыря на отсыпанной гравием площадке стоит заброшенное здание в два—три этажа.

Мы ехали по огромной равнине, над которой летели рваные тучи. Горизонты вдруг раздвинулись, и видно было в обе стороны так далеко, насколько хватало глаз. И то, что мы видели, не доставляло радости, потому что от горизонта до горизонта был дождь. Стена дождя наступала на шоссе справа, где—то далеко слева тоже шел дождь, а впереди, прямо по курсу, очень—очень далеко, там, где тучи смыкались с горизонтом, было так темно, что даже невозможно было ничего рассмотреть, там сверкали молнии. Шоссе вилось по равнине, поворачивая то туда, то обратно, и я очень надеялась, что мы все же объедем грозу, но каждый раз после нового поворота дорога как—то плавно разворачивалась, что мы снова и снова ехали в поджидающую нас темень. А почему вообще так темно? Сколько сейчас? На остановке я обнаружила, что на часах уже девять вечера. Как быстро промелькнул день…

— Что будем делать? — спросил меня Андрей.

— Ехать… — делать было действительно нечего.

— Там где—то на середине трассы была гостиница, помнишь?

— Помню, — это было далеко, так далеко, что мне стало нехорошо. Нам снова придется ехать ночью.

— Что—то мне не хочется… Туда… — Андрей махнул рукой в сторону грозы, на мгновение задумался. — Может, уйдет? — он с надеждой глянул на меня, — или объедем?

— Может, и объедем! — я протерла мокрой перчаткой стекла очков, насколько это было возможно.

— Поехали?