Шесть повестей о легких концах

Пустынный дом. Открыты окна — веки. Поэт глядит. И жадно, как в нижнем штреке Халчака — пьет залпом озон — вой, рев, треск. Помнит — Халчак. Не только трубы — степь, дымная земля, скуластые стремительные лица. Имя — Халчак. Еще башлык. Халва. Мордва. Чуваш. Черемис. Чума. Кости пальцев теребит. Усмехаясь отстраняет томик Гете, и пишет — быстро, ровно — как дежурный у сейсмографа:

«Хрустнет ваш скелет в тяжелых, в нежных наших лапах».

И слышит хруст — встает Халчак тяжелый — камнем, сном тысячи пластов и баб, веками, тишиной, матерной бранью, запрелым, чумным Христом, и нежный — до одури, до проливных отчаянных слез, до красных институтских кукол — встает — и мир хрустит, дробится, падает в большую ночь каскадом золотых прощальных крох.

9

Царское село — не царское и не село, но — ясно. Радиостанция. Треск цикад. Искры светляков. Слухачи со всякой мудростью на голове и в голове принимают, ловят треск, слова, пульс человечества. Тифозный пульс — быстрый, дробь, выпадения, перебои. Чудовищная ерунда. С Эйфелевой вопят:

— Мы взяли дом паромщика, германцы потеряли сорок тысяч, призвали восемнадцатилетних, настроение превосходное.

Гул. Науэн:

— Дом паромщика очищен от французов, потери противника — двенадцать батальонов, призвали пятидесятилетних, все рвутся в бой.

Скрежет. И настает. Курносый вольнопер Киренко по бумажке шлет российское — «всем, всем, всем». Вильсону, Клемансо, королю Эммануилу, Папе, негусу коптов, углекопу Силезии, кайзеру, рикше, рабочим Лидса, папуасам, Альпам, Гималаям, нильским аистам, каменной трухе всех Римов, золотозубой мумии в покоях Лувра и будущему человеку — всем — в ночь. Гуд растет и бьются ярче искры, будто в небо отбыл междупланетный кольцовый трамвай. Всем:

— Свергли… протягиваем руку… на страже… миру мир…

Оттрещали. Тихо. Киренко смотрит. Крупный тяжелый снег. Залапит, задушит. Жить не даст. Расписки — нет. И после треска уже другой — стреляют. Бабий вопль:

— Батюшки, застрелили!

Брань, снова тихо. Снег — пластом.

10

В редакцию газеты «Пти Нисуа» — снаряд. Телеграммы Гаваса.

«Эйфелева башня приняла». И стая слов — осколки. Редактору сифон и полотенце мокрое — он слаб здоровьем и католик.

— Всё кончено!

Владелец типографии от неожиданности икнул, потом метнулся к карте:

— Хорошо, что далеко, а впрочем… Пресвятая Дева! Что думает префект — хватать их, расстреливать из пулемета! Эй!..

А молодой наборщик Поль у кассы блаженно улыбается, и будто имя Бога складывает, умиленный, шесть обычных букв в таинственное имя: «S-o-v-i-e-t».

Сложил, прочел еще, явственно услышал:

— Трах!..

Но вспомнил префекта. Промолчал.

11

У Вандэнмэра недобрый день. С утра, немцы взяли дом паромщика. Брюссель, Эмиль и 17–19 авеню д’Ар уехали еще дальше. Со счетами плохо. Из России — ничего. На Променаде встретил m-lle Кирэль. Уж не Веста просто, а мраморная, из музея. Ни слова. Ясно — где колье Лялика с сапфировой наядой? А денег нет. Обед невкусный — тяжелый ростбиф подавил и раздавил. Решился — в казино. Сначала мелко. Потом крупней. И после — разгул. Недаром говорили, что в жилах Вандэнмэров по женской линии — испанская кровь. Чем не испанец? — тысячу за тысячей — герой, безумец. А шарик прыгал, издеваясь, убегая, нес гибель. Поставить на первую дюжину — 14, на шесть последних — 29, на чет — 11, на красный — черный, на номер — нуль, и без конца. Вышел запотевший, томный, с ростбифом тягчайшим в желудке, — с тяжестью на сердце. 140 тысяч — проиграл. Теперь одна надежда — ртуть. После люстр казино — глаза пугает солнце. Ручными лягавыми юлят волны.

Мальчишка — наглец — выиграв сотню, говорит поджидавшей его на ступеньках девушке:

— Теперь мы обеспечены, ты моя, сегодня ночью будем вместе…

Берет розу у торговки, отсчитывает медь, и цветок торжественно подносит, будто это колье от Лялика. Хрип продавщицы:

— Вечерний выпуск… В России…

Что в России — не знает. Знает — что-то, за что наверное купят. Вандэнмэр «Россию» не слышит. Еще растерянный и отчужденный, машинально дает су, берет листок.

Испачкал руки краской. Вытирает тщательно носовым платком. Потом — скамейка под пальмой, — глядит на кротких лягавых, на жирные белые виллы, на наглеца, в нетерпении уж целующего смуглую ниццарку, глядит, и хочется, очень хочется жить. Ростбиф, проигрыш, дом паромщика, мрамор Весты, переварившись, исчезли.

— Что ж, вывезет «Меркюр»! Вот скоро-скоро — перевод…

Спокойно развертывает газетный лист. Заголовок и несколько неслыханных ужасных слов. Газета скользит на песок. Всего, над чем Киренко радел, не прочел. Но понял. Встает. И четко — как ходят на службу к часу, чтоб не опоздать — идет вдоль мирт и роз, в дремлющую мирно «Ля Мюэтт».

12

Вечер быстр и мягок. Бархатистой лапкой накрыл дома, холмы и кипарисы. Глянец олив. Снятое молоко смирившегося моря. Звезды — Сириус, Кассиопея и тысячи еще — густая тля. Под ними, в саду «Ля Мюэтт» — созвездья астр. Пахнет горьким миндалем и югом. Играют дети, выкрикивают звонко: семь, восемь, девять. По шоссе беззвучно скользят автомобили. Камердинер Жак на скамейке курит трубку. Вдруг — «трах».